Писаренко отскочил.

— Гавриловна, да неужель на меня подозреваешь? Детьми клянусь, в деле этом непричастный.

Он неожиданно упал перед ней на колени и, перемахнувшись широким крестом, стукнулся лбом об пол. Елизавета Гавриловна опустилась на табурет. Глаза ее увлажнились.

— Встань, Федотович, встань. Ничего не пойму.

Писаренко медленно поднялся, подошел к ней.

— Трудно понять. Жизнь карусельная, Гавриловна. Может, получшает.

— Получшает ли Федотович?

Она уже рада была приходу этого многословного и как будто отзывчивого казака. У него была особая, ему присущая, бездумная бодрость. Вот и сейчас, присев возле, он начал без умолку болтать, надеясь отвлечь от дурного ее мысли.

— Мишку-то твоего держат в дубовом казамате, Гавриловна, — говорил он, — на допрос сам Самойленко вызывает. Раз выскочил с допросной — лица нет. А нашего хорунжего напужать трудно. Ничего, может, и выпустят. Слух был, до краевой рады о смертоубийствах дело дошло. Ведь по всем станицам казнят. Да разве виноваты те, кто возвертаются от товарищей? Не все ж коммунистяги, ведь есть среди них и обманутые. Сама знаешь, какие бархатные путя сулили. Разве на ту жизнь, что они сулили, не польстишься. Чужое, мол, можешь сколько хошь брать, а своего никому не давай. Заместо худобы пахать железными паровозами. Господь бога к ядреной бабушке, а над небом свой заведующий Советской властью. Нужен дождь, к примеру, «ажми кнопку — и все. На такого червяка любой сом клюнет.

— Не знал мой Миша про это, — прошептала мать, — не потому пошел…

— Да Мишка, может, и не потому, — сразу согласился Писаренко. — У Мишки еще корысть не завелась, Гавриловна. Как вспомню я, как он за галуны урядниц-кие себе был «голову свернул, так все становится ясно.

— Да не за галуны он скакал, — перебила Елизавета Гавриловна, — лихость свою казачью показать.

— Да я про чего, Гавриловна. Я так и говорил. Мишка на славу казак. Другому хорунжему не уважит. Помню, как Мишка снаряды из-под огня вывозил в Ро-стве-городе, так сам Орджоникидзе дивовался. Право слово говорю. Шутка сказать, эшелон снарядов из-под носу у кадетов вытянуть. И в Кущевке, и в Каяле, и в Сосыке слух прошел.

Елизавета Гавриловна, слушая, кивала головой. Ей приятно было слушать о подвигах ее сына. Случай со снарядами был. Елизавете Гавриловне передавали о нем.

— Неужели и в Сосыке говорили?

— А как же, — точно обрадовался Писаренко, — аж меня завидки брали. Я сам человек храбрый был бы, кабы знал, что меня не убьют. А то, как завизжат пули да жехнет чуть не под ноги снарядом, — куда чего уйдет. Страх на меня нападает. Думаю: хорошо, если сразу на двадцать одну часть разорвет, а что, если ногу отдерет аль руку. Кому я тогда буду нужен, а? Тут вот при всех членах, и то косо поглядывают, а тогда? Павло Батурин сочувствовал мне и всегда снисхождение оказывал: то в санитары определит, — я перевязки здорово делаю, похлеще Пигучина, — то с пакетом в прифронтовую полосу пошлет. На пакете два креста начеркано, — гони, мол, во всю мочь, пока конь не сдохнет, а я грешным делом на полкреста еду, глядишь — к моему возврату бой закончился. Тут уж я голландским кочетом хожу. Вот мы — так мы, сколько наворотили… Не со всеми же рядом воюешь, кой-кто и верил, за героя проходил…

— Петя как? — перебила Елизавета Гавриловна.

— Ничего Петька. Как штык. Его сейчас сама мамаша не узнает. Сдается мне, вроде он и бородой оброс. Ведь все время с вилами, с лопатой. Худобы на зимовье много, батя же со всего кварталу скотину собрал…

— Бородой, говоришь, оброс? — Елизавета Гавриловна недоверчиво покачала головой. — Да ему же ещё шестнадцати нету.

— Да, может, то и не борода. Может, грязь. Сами знаете, Гавриловна, забегаю я на зимовник раз в год по обещанию, могло показаться… — Писаренко ударил себя по коленям — Ах, ты, было и забыл за разговором. Петька чего-сь мерзнет. Крыша-то в нашем коше с отдушиной. Просил валенки передать. Уж пособите ему, Гавриловна. Считай, тоже неполный сирота.

— Какие же ему валенки?

— Не пожалей ему, Гавриловна, Семеновы чесанки, что он с Кабарды привез. В самую пору Петьке будут. Все равно супругу твоему раньше весны не объявиться.

— Возьми, пожалуй, — согласилась Елизавета Гавриловна, — я их сейчас достану…

Светило яркое, но негреющее солнце. Снег блестел, искрился. Горы как будто были погружены в глубокую, прозрачную воду. Сегодня по решению станичного сбора начали продавать имущество ушедших с большевиками. Первыми по списку значились Шаховцовы — как семья «гЛаваря, занимавшего у большевиков крупную командную должность и бывшего для них лицом особо полезным». У двора Шаховцовых собрались зажиточные казаки. Поодаль, у противоположного забора, стояли любопытные. Конфискация имущества — дело станице незнакомое. Говорили, что никто не решится, и торги провалятся. Шаховцовы, мать и дочь, вышли из дома, нерешительно постояли на крыльце и направились на ту сторону улицы. Марья Петровна прикрыла шалью Ивгу, и та стояла с заплаканным лицом, опустив посиневшие руки.

Руководить первым аукционом выдвинули наиболее пострадавшего от «большевиков» — Игната Литвиненко. С ним пришли Ляпин и Мартын Велигура — брат атамана, так как самому атаману принимать участие в торгах запрещалось. Несколько крепких хуторян из Песчаного и Попасненского хуторов держались особняком от станичников.

Литвиненко был в нарядной темно-зеленой бекеше и высокой шапке. Он укрепил на крыльце столик, поданный ему из холодного коридора. Литвиненко было несколько неловко, так как с Шаховцовыми когда-то водил хлеб-соль. Он старательно оглядел ножки стола, потрогал его, потом отдал приказание сотскому. Сотский кивнул и направился в дом. Вскоре на улицу через калитку начали выносить мебель: пружинную кровать в разобранном виде, обеденный стол, два зеркала, стулья, сковородки, самовар, три картины в золоченых багетах. Распахнулись ворота. Перебраниваясь, тыждневые вытащили буфет, сундук и мраморный умывальник. Когда тащили буфет, кто-то поскользнулся, буфет пошатнулся и грохнулся наземь. Слетела дверка и точенная из дерева верхняя накладка. Литвиненко укоризненно посмотрел, огладил бороду.

— Все? — спросил он сотского.

Тот почесал затылок.

— Там еще вский хабур-чубур…

— Что именно? — перебил Литвиненко.

— Платья, верхнее разное, сапоги две пары, холсты есть, ситец…

— Оставьте по одной паре носильного для них, — Литвиненко качнул головой в сторону Шаховцовых, — а остальное давайте.

На буфете и сундуке тыждневые лениво разложили одежду и обувь. Один из них, стеснительный молодой казак, вынес плетеную качалку, поставил в снег и, взглянув под сиденье, сказал: