Знала Елизавета Гавриловна, начнется новая жизнь для ее сына, так как, однажды испытав силу и ловкость на большом народе, никогда не успокоится сердце казака, пока не сойдет он в могилу. Будет нудить его безделье, будет ожидать он, когда снова доведется сесть на верного коня, помчаться в бой, поразмять кости, потягаться силой с врагом, похвастаться своими ратными успехами перед друзьями-товарищами. А после походов, вернувшись в родную станицу, поцеловать ее землю, заказать хоругвь в честь своего святого и вышить на ней фамилию, имя и военное звание. Будут приходить в церковь станичники, перечитывать золотые буквы на черном или бордовом бархате и долгие годы вспоминать казака добрым словом и рассказывать пленительные были о его подвигах.

Зашла мать в чулан, приотворила дверь, чтобы было посветлее, достала седло, приспособленное на ребровинке закромка, протерла кирпичной пыльцой слегка прихваченные ржавчиной стремена. Сухой тряпкой обмахнула путлища, ленчик, подушку, подперсье, нахвостник. Пахла кожа дегтем, и приятным казался старой казачке этот запах походов и сборов. Проглядела аккуратно потники, не сбилась ли где шерсть комочком, не попали ли скорлупа семечка, мышиный помет. Небольшой недогляд — побьется спина, испортится лошадь, да и не покажет всей резвости, будет беспокойной и пугливой.

Сняла с деревянного шпенька уздечку, внимательно оглядела трензельное железо, чтобы ржавчина не порвала губ, смазала удила салом, а потом насухо протерла их тряпкой.

Привычен ей уход за снаряжением, свыше двух десятков лет она следит за ним. Двадцать пять лет находится начеку казак. Когда пронесутся мимо всадники с алыми флагами под медноголосые звуки набата и опустят из окон колоколен узкий кумач, мигом должен собраться казак и явиться к правлению готовым к походу. В короткие сроки поднимались полковые округа, удивляя иноземных исследователей казачьих мобилизаций. Секрет столь молниеносных сборов крылся прежде всего в вековой казачьей дисциплинированности и организации. Суровый суд общества наказывал людей, срывающих мероприятия по обороне. То, что не могли осмыслить иноземные специалисты, хранилось в трудолюбивых руках простых русских женщин. Вот поэтому, если бы Мише понадобились сейчас сетки для сена, конская и амуничная щетки, переметные сумы, саквы для овса, попона с троком, водопойное мягкое ведро, котелок, — все было готово у Елизаветы Гавриловны. Мало того, у нее хранилась скребница в козловом мешочке, торба холстинная, недоуздок с чембуром, подковы с набором ухналей, кружка, ложка, сумочка с швейной принадлежностью — иголками, нитками, белье, портянки. В переметах лежали свернутые в кругляшки тренчики, для того чтобы в любую минуту можно было снарядить боевой вьюк. Все снаряжение сохранялось еще от действительной службы Семена Карагодина. Каждые два года, а то и чаще, вывозили казаки снаряжение на проверку. Одногодки-полчане выстраивались на площади, держа строевых коней в поводу, а снаряжение выложив перед собою на земле. Проверку обычно производил сам атаман с военным писарем и выделенными для этого стариками. Все осматривалось на солнце зорким глазом, ощупывалось опытными руками, проверялось количество и качество выкладки. Горе тому казаку, у которого вместо двух пар портянок окажется одна или белья недостанет. Даже сухари и те прикидывали на руке, об-суждали, будет ли в сумке два фунта, проверяли — не зацвели ли. Проглядывали седло, потники, проверяли путлище, не надорвано ли, не будет ли тереть бок коню сыромятная сшивка, щелкали по ленчику, тянули и чуть не на зуб пробовали вьючные ремни и кобуры сакв.

Лошадь подводилась расседланная, и вот ее ощупывали, глядели в зубы, пробовали спину, не угинается ли, заглядывали в гриву, нет ли клещуков и перхоти, тянули за хвост, не запоносилась ли, осматривали бабки, не завелся ли мокрец под щеткой, проводили ладонью против шерсти, стараясь на солнце разглядеть, какова чистка. Находились такие дошлые и придирчивые старики, которые заглядывали даже под хвост и залезали коню рукой в мошонку. Потом пробовали коня на шаг, на проводке, на бег… Казак имел право использовать строевую лошадь на полевых работах, но должен был сохранить ее тело, резвость и здоровье. Особо мучило казачек спешное приготовление сухарей. Смотр обычно назначался неожиданно, за день, и сухари оставались сырыми. Разложив сухари и пощупав их пальцем, члены комиссии определяли непригодность их к закладке в неприкосновенный запас, и казак получал трое суток. Как водится, по возвращении из холодной, все неприятности возвращались жене в виде побоев.

Все эти подробности проплывали в памяти матери, и не знала она еще, что готовит судьба ее единственному сыну, какие вихри пронесутся над его головой, минуют ли, или закружат, изомнут, истребят. Хотелось только матери верить, что чистым останется сердце сына и не примет она позора на свою посеребренную годам, и голову. Надеялась, что придется ей жить гордо, смело, не стыдясь смотреть в глаза людям, не испытывая укоров совести за его поступки.

Потихоньку благословила она седло. Взяла его и понесла перед собою к двери, залитой играющими лучами.

Ребята готовили Куклу. Когда Петька вывел кобылицу с база, она повернула голову, остановилась и начала тихонько похрапывать, раздувая породистые ноздри.

— Не поена, что ли? — спросил Петька. — Чего она? — Не видишь! За лошаком. Веди ее, тетю родную.

По базу бегал жеребенок, толкаясь о жердяную огорожу. Жеребенок тоненько с переливами ржал, и уши у него ходили взад и вперед. Видя, что Куклу повели прочь, он припустил под просторный навес, пронесся мимо своей матери, вскидывая длинными мослаковатыми ногами, ринулся на середину база, завяз в навозе, откинулся на задок и снова заржал. Черва, навострив уши, повернула голову, пошевелила ноздрями и отвернулась — сыну не угрожала опасность, а к шалостям его она относилась равнодушно.

Кукла успела полежать на коровьем навозе. Пока Миша гонял щеткой по шее и спине, Петя усердно замывал бок, протирая мокрым соломенным жгутом. Грязь отходила слабо. Петя схватил ведро и вылил на круп. Кукла отпрянула, свалив Мишу, расчищавшего переднюю стрелку. Он поднялся, отряхнулся, хотел было пожурить приятеля, но вдруг взгляд его упал на пенные струйки. Мифа изменился в лице.

— Кто тебя просил? Мокрую подседлывать…

Обескураженный Петя стоял, беспомощно растопырив руки. Неужели из-за него Миша не выйдет на скачки!

Миша сгонял воду ребром ладони.

— Иди отсюда, — прикрикнул он на друга, — интеллигенция!

Петя отнюдь не оскорбился. Он выискивал путл примирения и в данную минуту готов был на всякую жертву.

— Может, я помогу, — просил он.

— Уходи, надо досуха протереть, а нечем.

— Возьми мою тужурку, — внезапно предложил Петя, сдирая ее с плеч.

Миша схватил ее, перекинул в руках.

— Не жалко?

— Ничуть, — сказал Петя с сияющими глазами.

— Надо досуха тереть, — остывая, сказал Миша, определяя пригодность тужурки.