— Пора, — обратился он к адъютанту.

— Сейчас будет готово.

Самойленко быстро вскочил, у порога споткнулся о половик, зло откинул его носком и, пригнувшись, исчез в дверях.

Гурдай поднялся, застегнул бешмет.

— Спасибо за хлеб-соль, за привет, за ласку, — сказал он, обернулся к святому углу, перекрестился, то же за ним повторили и другие. Отряхнув крошки хлеба с черкески, генерал тяжело вылез из-за стола, пожал руку хозяину и хозяйке.

— Коня пришлю, — еще раз пообещал он.

— Спасибо, спасибочко, вот уважили, Никита Севастьянович, — лепетал растроганный старик, — еще бы посидели, попировали…

— Деньги привози, Лука Дмитриевич, — осторожно напомнил гость, — на три тысячи акций тебе приготовил, у Карташева получишь.

Хозяин замигал глазами, точно его сразу швырнули с радужных небес на грязную землю.

— Не многовато ли, Никита Севастьянович, а? — пробовал он защищаться. — На двух бы помирились.

— Чудак ты, Лука Дмитриевич, — генерал наклонился к нему, — для тебя ж стараюсь. Сейчас ты хлебороб, а с приобретением акций станешь фабрикантом, сахарозаводчиком — по слогам произнес генерал. В этом слове, так смачно выговоренном, для Луки сразу засияла каждая буква. Он вновь вознесся на небо, сразу представив себя кем-то вроде бога Саваофа, возлежащего на пухлых облаках в довольстве и неге.

— Спасибо… Век помнить буду, — благодарил он.

— Эх, и зря вы, Никита Севастьянович, какого-сь Лаврентия Корнилова нам в государи рекомендовали. Свой же у нас государь батюшка, вы, Никита Севастьянович. Важности, фигуры — почище, чем у трех Миколок.

— Ну, ну, заговариваешься, Лука Дмитриевич. Какие же из нас дари?

— Казаков подниму за тебя. Ленты вышьем!

Генерал сердито глянул на разошедшегося старика. Лука сразу осекся. Жена дернула его за полу.

— Мигрич, еще заарестуют…

Во дворе генерала окружили казаки, казачки, дети. Он никак не мог протолкнуться к тачанке. Ямщики, приложившись, вероятно, не к одной чарке, торопливо пристегивали к валькам постромки, делая это по-пьяному от души, но неловко.

Генерал всегда оживал в окружении народа, приходя в горделивое сознание своего превосходства и величия.

— Ну, как?. — спросил он на ходу, не вкладывая в этот вопрос никакого смысла и не требуя ответа.

Каково же было его удивление, когда, чуть не наступив ему на ноги, протиснулся вперед неказистый казак. Это был Мефодий Друшляк.

— Будут, ваше превосходительство, земли прирезать горным казакам? — спросил он.

Задав вопрос, Мефодий испугался, заметив грозу на лице генерала.

— Почему вас интересуют горные казачьи станицы? Станица Жилейская расположена на плоскости и землями, удобными для земледелия, вполне обеспечена.

— Мы к куму, к Семену Карагодину, — невнятно забормотал Мефодий, — мы не жилейцы… путешественники… лесовозы-грушевозы с Майкопщины.

Рессоры колыхнулись. Генерал сел на тачанку.

— Данный вопрос рекомендую задавать своему отдельному атаману, — резко отчеканил он, оправляя завернувшийся конец ковра, — я не правомочен решать дела не моей компетенции. Пошли!

Кучер тряхнул вожжами, гикнул, и тачанка вылетела с батуринского двора. Мефодий ущипнул Махмуда.

— Видать, самим придется, Махмуд, решать. С их редкий толк.

Лука отозвал в сторону Карагодина.

— Тебя звал одного, а ты за собой двоих приволок, — напустился он. — Земли захотели? Мордовороты! Тут до нас Никита Севастьянович всей душой, по-родственному, а мы к нему всей спиной… дражним его… мало ему без нас… беспокойства… Коня подарил… — Увидел Павла, прикуривающего цигарку — А вот еще мой сынок, дышло ему по спиняке. Генерал к нему и так и сяк, а он бирюком глядит. Возьмет Никита Севастьянович и поставит крест на коне. Где я ему, чертову неудахе, строевика подберу? Разорить хочет. Во двор ничего, а все со двора норовит, да еще меня попрекает.

Лука достал с погребицы грабли с деревянными зубьями и деятельно принялся подскребать сено, раскиданное и затоптанное конвойцами. Тут уже от Луки досталось и конвойцам и кучерам, и, вероятно, долго еще икалось им, не так от выпивки и доброго харча гостеприимного хозяина, как от его ругательных посулов.

Все больший разлад намечался во взаимоотношениях отца и сына.

Охотно ушедший на войну и значительно менее охотно пробывший там около трех лет, Павло вернулся с каким-то новым, чужим для отца чувством. И оттого, что эти настроения не совсем были понятны, Лука насторожился, начал присматриваться. Там, где раньше нисколько бы не задержалось внимание, теперь что-то, еле еще прощупанное, но уже подозрительное, рождало тревогу, лишало покоя.

Вначале Батурин несказанно обрадовался возвращению сына. Прибавлялся работник, и из головы уходили беспокойные мысли о гибели сына, не от шашки, так от пули. Лука снисходительно относился к симуляции Павла и даже сам возил крупчатку фельдшеру из ста-ничного околотка за помощь в продлении лечения.

Убитый конь немало способствовал таким настроениям старого Батурина. Справлять вторую строевую лошадь и амуницию казалось накладным, а отправлять единственного сына в пластуны не позволяли ни гордость, ни станичный сбор. И вот сын, вместо того чтобы утешить отца благодарностью за его заботы, глядит на него с ухмылкой, еле скрывая недоброжелательство.