– Листов на пятьдесят, – глянул я на Гацунаева.

– Листов на сто, – поправил меня сдержанный Гацунаев.

– Все равно мало, – одновременно и оба решили мы. – Сто пятьдесят!

Мы тогда даже близко не представляли себе истинный объем такой Антологии.

Зато нам казалось, что Гацунаев знает, где такую Антологию можно издать, а я знаю – у кого можно найти ушедшие в прошлое книги.

Что-то из Александра Кабакова: Стикс легче всего форсировать на ИЛ-62.

Момент внезапного озарения показался нам столь значительным, что Гацунаев остановился и спросил:

– Сколько у нас времени?

Наверное, он хотел запомнить выжженный Ташкент, безумное послеполуденное небо Ташкента – великий миг, одаривший нас столь замечательной идеей. Вполне понимая эти чувства, я неторопливо глянул на свои отечественные электронные, недавно на день рожденья подаренные мне часы, и с некоторой, необходимой моменту торжественностью, ответил:

– Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Вот сколько времени у нас было в тот момент!

Правда, оставался еще вопрос – что, собственно, считать фантастикой?

Например, по ограждению стадиона, мимо которого мы шли, тянулся невероятно длинный кумач с начертанными по нему белыми торжественными буквами: «Великая отечественная война 1941–1944 годов».

– Правильно я читаю?

Сдержанный Гацунаев кивнул:

– Да. Совершенно правильно.

Он уже тогда мало чему удивлялся.

Он родился в Хиве в 1933 году, в больнице, построенной в конце прошлого века по указанию и на средства Ислама Ходжи – визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра. На рассвете азан (призыв к утренней молитве) мешался со звуками «Интернационала». Под куполами Сарай Базар Дарбазы кипел чудовищный котел страстей, подогреваемый узбекской, каракалпакской, корейской, русской, туркменской, татарской, даже гуцульской речью. Первое слово, произнесенное Гацунаевым, было соат (часы), и о чем бы впоследствии он ни писал, всегда тянулись перед ним необъятная, подернутая дымкой, как время, коричневая ширь Амударьи, бесконечные караваны барж, дощатые причалы давно несуществующих пристаней Кипчак и Чалыш, невероятная синева неба, бессмысленные лунные пейзажи Джимур-тау, древние как мир, и звучные, как музыка, речные городища Бургут-кала, Пиль-кала, Кыркыз-кала, Койкырылган-кала. В лучших своих вещах («Западня», «Звездный скиталец») Гацунаев никогда не уходил за песчаные берега столь любимого им Аральского моря.

Может, гибель моря и сделала его фантастом.

Разглядывая кумач с таинственными письменами, я невольно вспомнил знаменитую повесть Н. Шпанова «Первый удар». Там наши пилоты побеждали фашистскую Германию даже не за три-четыре года, а за считанные часы. А на земле их, естественно, поддерживали мужественные спартаковцы.

Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Душный Ташкент.

Еще одна Атлантида, затонувшая на наших глазах.

Вот уж поистине: ищи место, где происходят странные вещи.

Мир невозможен без прошлого, он стоит на прошлом. Мир невозможен без книг, написанных в прошлом. Будущее невозможно без таких книг, потому что они все равно существуют.

Правда, сами писатели относятся друг к другу без трепета.

Эмиль Золя в «Парижских письмах» (1878) горячо доказывал:

«Жюль Верн – писатель остроумный, с большим успехом популяризирующий науку для невежд, драматизируя ее, в маленьких романах. Он не пишет, собственно говоря, романов, он драматизирует науку, он пускается в фантастические бредни, опираясь на новые научные данные. Я не стану разбирать этого рода произведения, долженствующие, по-моему, исказить все познания детей, но я вынужден засвидетельствовать их невероятный успех. Произведения Жюля Верна, несомненно, все более покупаются во Франции. Впрочем, они не имеют никакого значения в современном литературном движении. Азбуки и требники продаются в таком же неисчислимом количестве».

В этой цитате восхитительна ссылка на азбуки и требники.

Они ведь и в современном литературном движении не имеют никакого значения.

Было время, когда мне казалось, что все фантастические книги написаны Жюлем Верном. Было время, когда мне казалось, что все лучшие книги в этом жанре написаны только Гербертом Уэллсом и Станиславом Лемом. Немалое число фэнов и сегодня убеждено, что все стоящие внимания сюжеты разработаны только братьями Стругацкими.

Страшный сон: все фантастические книги мира написаны Владимиром Немцовым или Андреем Столяровым.

Разумеется, Антология должна была открываться произведениями, написанными или изданными в 1917 году. Не потому, что до 24 октября все россияне рассуждали вот так-то, а с 25 октября начали рассуждать совсем иначе, нет, совсем нет. Как ни раскладывай карты, от фактов никуда не деться – октябрь 1917 года призрачной и страшной стеной отгородил Россию от остального мира.

Начался долгий, невиданный и неслыханный, поистине фантастический эксперимент по созданию Нового человека.

Это ведь главное дело любого серьезного режима – вовремя создать Нового человека. Человека угодливого или запуганного, работящего или пьющего, агрессивного или смирного, ленивого или динамичного, духовного или ограниченного, бессловесного или болтливого, но именно такого, какой на данный момент нужен режиму для решения его насущных задач. Скажем, создать Кухарку, Умеющую Управлять Государством. Понятно, что к такому важному делу нельзя не подключать писателей, инженеров человеческих душ! Наша Антология должна была, наконец, прояснить важный вопрос – а какого именно Нового человека хотели создать неистовые большевики в нашей неистовой, на все способной стране?