О велосипедах, блокфлейтах и булочках с сахарной пудрой за 4 копейки

Аннотация

Когда мне было десять лет, мне подарили велосипед. Впрочем, «подарили» — это слишком громко сказано. Нельзя же назвать подарком то, что куплено на твои собственные деньги. Но у взрослых всегда какие-то странные представления о том, ЧТО и КАК следует ДАРИТЬ детям. Деньги, и правда, были мои, кровные, заработанные...

Когда мне было десять лет, мне подарили велосипед. Впрочем, «подарили» — это слишком громко сказано. Нельзя же назвать подарком то, что куплено на твои собственные деньги. Но у взрослых всегда какие-то странные представления о том, ЧТО и КАК следует ДАРИТЬ детям. Деньги, и правда, были мои, кровные, заработанные. Каждое лето мы вкалывали на даче. От зари до зари. А в августе, когда белые ночи уже совсем исчезают — то от зари дотемна, и даже позже, под светом софита, который высвечивал рабочую площадку. Мне приходилось делать бетонный раствор, пилить с братом на электропиле лесины, забивать щели между бревнами паклей и все такое прочее. Отец не был халтурщиком, он растянул строительство дома на много лет, и пытался сделать из него произведенеие искусства. У него это получалось неплохо, а для меня это называлось «трудовым воспитанием», трудовое воспитание было прожорливым, оно съедало большую часть летних каникул, и я его сильно ненавидела. Труд по принуждению я с той поры тоже не очень люблю, хотя и признаю его теоретическую неизбежность. Так вот, чтобы у меня был стимул к этому самому летнему труду, и чтобы я не улепетывала на чердак при первой же появившейся возможности читать книжки, отец решил давать мне каждый рабочий месяц по десять рублей. Это называлось «стимул». В то время для меня десять рублей были большие деньги. Столько стоила, например, в музыкальном отделе Гостиного двора маленькая блокфлейта немецкого производства, это чудо изготавливалось из грушевого дерева; когда продавцы позволяли его потрогать, оно было приятным и холодным наощупь; темным, строгим и изящным на вид. Рядом на прилавке лежала еще и большая флейта — с настоящим металлическим клапаном для нижней «до», который надо было нажимать мизинцем, она составлялась из трех частей, стоила двадцать рублей, такую дорогую приобрести я даже никогда и не надеялась. Я ходила в Гостиный двор, смотрела на эти флейты: большую и маленькую, — и мечтала, что когда-нибудь у меня тоже будет своя флейта. И я буду ходить летом в лес, сидеть на полянке и играть на ней. Это так живо представлялось в моем воображении, и так оно было не похоже на идеал трудового воспитания, что мечта иметь свою собственную флейту, однажды зародившись, росла с каждым днем. Намеки на то, что мне очень хочется, чтобы ее принес в Новый Год Дед Мороз, ни на кого не действовали — у меня был чудовищный слух, нулевые способности, музыкальная школа со мной справиться не сумела, а первоклассный, как я сейчас понимаю, репетитор проявлял героические усилия только для того, чтобы заставить меня сыграть без запинки хотя бы гамму. Естественно, покупать мне флейту взрослым представлялось неразумным вложением денег. А у меня денег не было. И силы воли, чтобы их накопить тоже. Каждую неделю на личные расходы мне выдавали рубль. А в школьной столовке у нас продавались к завтраку потрясающие горячие, с хрустящей корочкой, булочки-завитушки, обильно посыпанные сахарной пудрой. Когда их ели, их разматывали, как свернутый противопожарный шланг, осторожно, чтобы не стряхнуть на тарелку, или, упаси Боже, на школьный фартук, пудру — очистишься потом без щетки, как же! На перемене мы неслись наперегонки в буфет, чтобы успеть купить эти булочки — ведь выставлялось только два подноса, на которых они возвышались холмами, которые стремительно таяли по мере приближения твоей очереди к буфетчице. Я покупала две булочки по 4 копейки и капустный салат за 3 копейки, с кислинкой, и тоже хрустящий. Вот нравилось мне почему-то всегда все, что хрустело. В общем, только потом я поняла, что чревоугодие — зло. Но относиться к булочкам и капустному салату как ко злу, не могу до сих пор — это одно из самых приятных воспоминаний детства. Рыжая буфетчица с хитрющими глазами настолько напоминала мне лису, что, я не понимала, как никто другой этого не замечает (я всем это подробно растолковывала, но никто со мной не соглашался, такой ее видела только я) — ее можно было запросто выпускать на сцену без грима и парика в каком-нибудь тюзовском спектакле про зверей. И голос у нее был вкрадчивый, и движения замедленные, и вся она была какая-то до невозможности манерная — даже не понимаю сейчас, как, успев с половиной из нас, не слишком торопясь, обсудить школьные новости, она ухитрялась продать булочки и выбить талоны на завтрак всей длиннющей, дважды загибающейся нетерпеливой очереди, за не такие уж бесконечные двадцать минут. Однако, успевала. И 11 копеек в день у меня вылетало подчистую в первую большую школьную перемену. Две булочки с сахарной пудрой и один капустный салат. 66 копеек в неделю. Оставшиеся 34 копейки растекались на кучу всяких мелочей: блокноты, ручки, да, надо ведь было что-то еще отложить к маминому Дню Рождения… Короче, когда отец, поставив меня, как на допросе, перед собой, торжественно заявил, что собирается мне давать деньги за трудовые успехи на строительстве дома, во мне смутно забрезжила надежда на то, что все-таки мне удастся купить маленькую немецкую блокфлейту. Я, однако, не спешила бурно радоваться. Меня, конечно, успокаивало, что я не заслужила очередную выволочку, а, напротив, меня собираются как-то поощрить. Но я понимала, что взрослые ничего не делают просто так. И, значит, стоит ждать подвоха. И подвох не заставил себя ждать, поскольку в очередные планы отца входило еще научить меня пользоваться деньгами. А значит, беречь их. И когда он начал говорить, что десять рублей — это не такие уж большие деньги, и следует ими распоряжаться разумно, а именно: отложить на какую-нибудь дорогую замечательную покупку в будущем, я почувствовала великую и безнадежную тоску. Потому что никогда так сильно не чувствуешь разочарования в жизни, как тогда, когда перед твоим носом мелькнет крыло надежды и исчезнет. Итак, отец взял большую коробку из-под конфет, прорезал в ней ножом узкую щель, добротно приклеил коробку к крышке, дал мне мои первые заработанные десять рублей и велел запихнуть их в отверстие. Пришлось повиноваться, поскольку возражения у отца были не в чести. Деньги лежали в своем бумажном склепике. Сначала я даже не особенно думала о них. Я на них вовсе не рассчитывала, до того, как отец загорелся идеей начать меня воспитывать, поэтому чувство утраты было не столь уж сильным. Тем более, что на даче деньги мне были как бы и ни к чему. Затем к первой десятке присоединилась вторая, третья… Кончилось лето, началась осень. Мы переехали в город. В коробке лежало уже тридцать рублей. Моих рублей. И я не могла ими воспользоваться. Для того, чтобы купить себе ту самую замечательную вещь, о которой мечтала. Мне надо было каким-то образом извлечь из могильника хотя бы одну купюру. Когда никого не было дома, я ножницами расширила щель в коробке, постаралась вытряхнуть деньги, но, увы, бесполезно. Я еще больше расширила щель. Потом еще раз. Дальше резать коробку было бы слишком вызывающе. Даже если отец забыл, какого размера прорезал дыру, я дошла уже до того предела, который явно указывал на попытку взлома. Чем только не пыталась я выковорять хотя бы одну купюру из коробки: и пинцетом, и ножницами, и вилкой, и расческой с длинной ручкой. Увы, мартышкин труд, я даже не могла понять, дотянулась я до денег или нет. Я оставила на неопределенное время свои невзрачные попытки, махнула рукой на собственные капиталовложения, и только раз в месяц выбиралась в музыкальный отдел Гостиного двора, чтобы посмотреть на блокфлейты: большую и маленькую. Иногда они исчезали с прилавка, и я беспокоилась, что они могут там больше никогда не появиться. Но проходило время, и блокфлейты возвращались на свои законные места. Дело близилось к Новому Году. Я активизировала свои попытки договориться с Дедом Морозом насчет подарка. Но Дед Мороз принес мне на этот раз электрический фонарик. Красивый плоский черный фонарик, с маленькими зеркалами, прячущимися за лампочкой. Фонарик работал от плоской, как их называли — квадратной — батарейки, такая батарейка стоила 40 копеек, ровно столько, сколько и круглая. Но круглые в продаже иногда попадались, а плоские были страшным дефицитом. Возможно, технари как-то и доставали их своим детям, но вот что-либо доставать меня как раз никто никогда не учил. Поэтому через месяц я уже стала периодически захаживать в Дом Ленинградской Торговли, Юный Техник и в тот же Гостиный Двор, надеясь, что удастся когда-нибудь заполучить квадратную батарейку. Через пару лет неиспользуемый фонарик тихо скончался от ржавчины на даче. Итак, прошло полтора лета и отец сообщил, что пора реализовать заработанные мною деньги. Я давно и безнадежно выросла из детского велосипеда на дутиках, поэтому (а возможно, это планировалось с самого начала?) было решено, что мне купят новый велосипед. Память пощадила меня: я не помню, как была вскрыта моя копилка, присутствовала ли я вообще при данной экспроприации, однако, помню, как отец привез из Эстонии новенький красный женский велосипед. Настоящий. Взрослый. Он показался мне слишком большим и каким-то чужим. Это была незнакомая блестящая железяка, которая никак у меня не ассоциировалась с тем, что принадлежит безраздельно мне. Было решено, что надо меня учить на нем ездить. После дутиков первые пару часов пришлось нелегко. Тем более, что мама была категорически против того, чтобы я ездила по асфальтированной, проезжей дороге, где машины, правда, появлялись не чаще, чем раз в полчаса, однако, ей даже это представлялось весьма опасным, и мне пришлось тренироваться на узкой, кривой, более похожей на тропу, чем на дорогу, Сосновой улице Лисьего Носа. На расстоянии в двадцать метров друг от друга встали моя мама и сестра. Проехав от одной к другой, я должна была остановиться. Вот это вызывало у меня больше всего неприятностей при освоении новой железяки — тормозить я еще не научилась. Тем более, что у велосипеда не работал ручной тормоз — его продали с браком, но отец тут же сказал, что ручной тормоз вообще не нужен, поскольку от него одни проблемы — нажмешь, и тут же перекувыркнешься через руль, прямо под колеса впереди идущей машины. Помню, уже тогда у меня вызвало некоторое недоумение, зачем вообще приделывать к велосипеду такое бесполезное приспособление, которое неминуемо должно привести к гибели владельца велосипеда, если он его использует. Ручной тормоз сняли с руля, и вот я почти целый день, изнурив до невозможности родных и себя, училась пользоваться ножным. Пока я объезжала своего скакуна, он не стал мне ни более родным, ни более привычным. Это случилось несколько позже, когда я решила посмотреть, что там у него внутри находится. Однажды, когда на даче никого не было, я выкатила велосипед в сад, вытащила из сумочки-кармашка гаечные ключи и прочие приспособления и стала методично отвинчивать все гайки подряд. Сначала выяснилось, что руль завинчен очень хитроумно, его страховала дополнительная гайка, но с этим я быстро разобралась, открутила все, что было можно, и убрала руль в сторону. Потом сняла крылья с колес. Затем отвинтила переднее колесо. Занялась задним и тут оказалось, что оно приделано весьма хитроумно, связано с рамой цепью и еще какими-то непонятными закорючками, которые тоже пришлось снять, чтобы они не мешали процессу исследования. Напоследок оставалось разобрать непонятную блестящую круглую коробочку около педалей. Она упорно не откручивалась, была слишком круто завернута, но я была упрямым человеком и с этой проблемой в конце концов справилась. Крышка коробочки подалась, но не снялась целиком, а только чуть-чуть отошла, из нее посыпались какие-то шарики. Много лет спустя я узнаю, что эти шарики называются подшипниками. Я стала собирать их в траве, часть нашла, другую нет. Попробовала всунуть обратно в коробочку, но это был уже совсем дохлый номер — дальше коробочка не открывалась ни в какую, а вслепую пропихнуть не удалось никак. В руках у меня осталось 3 или 4 шарика. Надо сказать, что уже два года у меня валялась в бездействии настольная механическая игра «Футбол». На металлическом зеленом поле расположились красные и голубые человечки. Нажатием рычага они отодвигали назад ногу и били по шарику, который перед ними лежал. Равных мне в этой игре среди одноклассников не было. Мне редко приходилось почувствовать свою крутизну, но эта игра давала мне такое чувство превосходства над товарищами, которое скрывало многие другие комплексы. Однако шарик для игры, как и запасной, были давно, со слезами, утеряны, и «Футбол» в дальнем углу ждал своего часа. И дождался. Несколько позднее я сумела полностью обеспечить себя шариками намного лет вперед, разобрав еще несколько патронов с дробью, хранившихся втайне от меня в кладовке, в мешочке, прикрепленном к двустволке, о существовании которой мне не полагалось даже знать. Итак, велосипед был мною собран и выглядел, как новенький. Правда, крылья так и не удалось выровнять, при езде они терлись о шины с неприятным шелестом и тормозили. Я отогнула их там, где они соприкасались с шинами, но тут же образовался перекос в другом месте. Я решила, что крылья — вообще бесполезная деталь дизайна и можно спокойно обойтись без нее, сняла их и спрятала поглубже в сарае. Теперь всё было в порядке. Ну, почти все. Дело в том, что педали стали прокручиваться назад, вместо того, чтобы тормозить. В том месте, где задний ход наталкивался на оставшиеся в тормозе подшипники, что-то нервно екало, словно готовясь остановиться, но, передумав, решало продолжить движение. Это было не очень приятно. Но я не стала, от греха подальше, об этом никому не говорить — конечно, велосипед был куплен на мои деньги, но выволочка от отца за испорченную вещь была бы такая же, как если бы на его. С этого времени велик мне стал родным, мы с ним, как соучастники, были связаны общим преступлением: как палач и жертва — и молчанием. Он воспринимался теперь мной как живой, как конь, как товарищ. И вот на этом велосипеде без тормозов я ездила 30 лет своей жизни. Сначала с меня взяли слово, что я не буду кататься по асфальтированным дорогам, считавшимся проезжими. Несколько дней я свято соблюдала это обещание, хотя оно и вызывало определенные сложности: в Лисьем Носу все улицы — вдоль поселка — асфальтированные, а поперечные — просто широкие тропы, проложенные между канавами. Учитывая, что все они еще резко спускались под откос от одной части поселка до другой, мне пришлось учиться интенсивно тормозить подошвой сандалии о землю или, если требовалось остановиться очень быстро, выпрыгивая на ходу из велосипеда и натягивая руль на себя. Через пару недель я добралась до шоссе и, надеясь, что никто из знакомых меня там не увидит и не сообщит родителям, рискнула обследовать окружающую местность на несколько десятков километров кругом. В 16 лет я ушла из дома и велик забрала с собой. Хотела починить его, но ни одна мастерская не взялась за него — он был нестандартный. А все нестандартное, как известно, никому особенно не нужно. Теперь мы путешествовали с ним по городу. Я изучила правила дорожного движения, свято их соблюдала, но правила, если нет тормозов, мало что значат. Спуски по питерским мостам вызывали острое чувство экстрима, а выскакивающие на проезжую часть прямо перед носом в неположенных местах пешеходы внушили мне уважение к светофорам и переходам на всю оставшуюся жизнь. Как я понимаю, когда человек стоит и внимательно вглядывается, нет ли поблизости машины и, не увидев, начинает переходить дорогу, он почему-то не воспринимает сознанием такую мелкую деталь дороги как велосипед. В результате несколько раз мне приходилось выбирать: наезжать на выскочившего пешехода или резко сворачивать влево — пару раз удачно приземлившись между колесами грузовика, что вызывало у шофера бурный креатив ненормативной лексики. Но, к счастью, все обходилось изодранными штанами, коленями, ладонями и локтями. Когда я устроилась на работу, то на нее тоже ездила на велосипеде, экономя 3 трамвайных копейки в одну сторону и 3 — в другую. А на первую зарплату я купила… ну да, я купила себе настоящую большую немецкую блокфлейту из грушевого дерева, с металлическим клапаном для нижнего «до». И научилась на ней худо-бедно играть по самоучителю, который подарили мне друзья. Потом у меня появилась собака, которой очень нравилось, когда я играю. Стоило взять инструмент в руки, она подходила, садилась напротив, смотрела грустными глазами и жалобно подвывала, почти даже в мотив. Дуэт у нас был весьма душераздирающий. Поэтому я старалась играть в одиночестве, где-нибудь в парке или в лесу на поляне, как мне когда-то и мечталось. Через несколько лет я вышла замуж и у меня родился сын. Я не рисковала его катать на своем бестормозном велике, приделала детское сидение к велосипеду мужа, и так мы ездили, пока старик стоял в кладовке. Когда сыну было шесть лет, он выучил ноты и научился подбирать на флейте мелодии из компьютерных игр, а затем и более сложные. Он был оформлен в ту же школу, где училась и я. Занимался экстерном, а экзамены мы ходили сдавать в конце года. После каждого экзамена заглядывали в школьную столовку. Она сильно изменилась: в ней появились всевозможные соки, лимонады, шоколадки, пиццы. Только не было рыжей буфетчицы, похожей на лису, да булочки с сахарной пудрой исчезли. Так мне и не удалось дать их попробовать своему сыну. Года три назад, когда правая нога уже стала мне отказывать, я все еще пыталась ездить на велике, с силой нажимая на педаль левой, так, чтобы она делала полный оборот. Правда, уже не рисковала выбираться на дорогу днем — а только по ночам, когда не было ни машин, ни пешеходов. Однажды кошка бросилась мне под колеса, я резко свернула, упала и загремела в больницу. С великом пришлось попрощаться и отдать его человеку, который сумел справиться с нестандартностью моего старого скакуна и починить его. Флейту в своих многочисленных скитаниях по стране основательно травмировал мой сын, который собирается стать музыкантом: клапан от нее оторвался, лак и краска слезли. Правда, и я уже не особо могу играть на ней: кашель мучает, да и нижнее «до» мне давно уже не удается взять. А булочки… Все тешу себя нелепой взрослой мечтой, что когда-нибудь где-нибудь в витрине какой-нибудь кондитерской — увижу эти завитушки, обильно посыпанные пудром. И что совсем уж глупо — очень хочется, чтобы они стоили 4 копейки.