Шрифт:
— Сколько свидетелей Троянской войны, столько и Илиад. Я думаю, правда не в правде, а в вымысле. Что, Личутин признался бы, что он из добротной элитной свиньи вырастил какого-то кобеля?
— Это скорее вы бы не признались, что полили ее бензином.
— Да ее нельзя было есть, не полив бензином. Это было единственным способом придать ему хоть какой-то вкус мяса.
— Еще он говорит, что худым этот поросенок был потому, что это вы не давали ему денег на комбикорм.
— Конечно, я должен был давать ему денег на свинью, на комбикорм и на то, чтобы он от несварения желудка лечился!
На протяжении всех наших бесед я пытался подловить Проханова на какой-либо неточности и, пожалуй, единственный раз, когда мне это безусловно удалось, — это в эпизоде с личутинской свиньей. Впрочем, даже и сам хозяин животного, рассказывая мне о случившемся, охарактеризовал ситуацию как «наполненную особым смыслом и мистикой».
Глава 17
Наступающий 1995 год Проханов встречает в кругу семьи, в квартире на Тверской. В елочных шарах отражается стол с нарезками и расплющенные лица телеаналитиков, которые наперебой подводят итоги года и особенно радуются тому, что коммунисты, наконец, цивилизовались и стали более или менее «системной оппозицией». По одному из федеральных каналов показывают Новый год в ЦДЛ: там, по уверению Проханова, собрался весь литературно-политический бомонд, в его терминологии, «мелкая гнусь», которая шокировала пристрастного зрителя тем, что «ходила от стола к столу, пила, веселилась, непрерывно рассказывала пошлые еврейские анекдоты — что-то непристойное, связанное с совокуплением».
Ровно в этот момент 81-й Самарский полк и Моздокская танковая бригада входят в столицу Чеченской Республики, город Грозный, и, закупоренные в районе площади Минутка, попадают под шквальный огонь гранатометчиков Масхадова. Это было начало первой чеченской войны.
Проханов относился к тем немногим, которые были неплохо осведомлены о том, что происходило в Чечне после распада СССР. Телескопы «Дня», — который после октября 1993-го назывался «Завтра», — непрерывно наблюдали за республикой, к середине 90-х уже практически другой планетой, и у главного редактора было предчувствие, что там все может кончиться хуже, чем в других конфликтных областях бывшего СССР: может быть, оно возникло по литературным мотивам, в связи с давним приставкинским романом «Ночевала тучка золотая», подозрительным тем, что стране косвенным образом вменялся некий долг, который вроде как должен был быть оплачен. В газете выступали Хасбулатов, Автурханов, представители антидудаевской оппозиции, сам Дудаев — но то не было сенсационным «интервью с бин Ладеном»: Дудаева, в пилотке, и даже жегловской кожаной шляпе, печатала «Литературка» и показывало НТВ.
Сложную подоплеку войны объяснил Проханову Хасбулатов: в начале 90-х всем в Чечне распоряжался пришедший из советской эры клан Доку Завгаева, тот был главой Верховного совета, владел нефтью и собственностью. В ельцинскую эру — и не без участия самого Хасбулатова — завгаевский клан был свергнут, а на его место был трансплантирован из Таллина генерал Дудаев. При нем Чечня обобрала Россию на афере с фальшивыми авизо (когда по украденным в Центробанке бланкам были получены миллиарды рублей) и заявила о своих сепаратистских претензиях. В 1992–1994 годах на Грозненский НПЗ, с ведома гайдаровского и черномырдинского правительства, и, по-видимому, не задаром, рекой течет российская нефть, но назад, в Москву, не возвращается ни копейки, то есть возвращается, но не в федеральный бюджет, а крутится в «Мосте», в то время как НТВ, принадлежащее тому же Гусинскому, обеспечивает информационное прикрытие сепаратистского проекта. На деньги от нефти и авизо Чечня вооружалась; раздраженный Ельцин попытался пустить в ход антидудаевскую оппозицию. Дальше начался конфликт слабого федерального центра и националистов. Однако, по сведениям Проханова, Ельцин договорился с Клинтоном о том, что труба из Апшерона должна была пройти через Чечню, — а для этого нужно было восстановить контроль над мятежной территорией, и приходилось спешить: иначе пришлось бы делиться с Дудаевым, чьи интересы представляли в Москве олигархи.
О грозненской бойне он узнает уже 1-го, не столько из «Новостей» («части вступили в Грозный»), сколько из своих источников в Генштабе. Еще не зная всех страшных цифр потерь и подробностей, он понимает, что там происходит какая-то катастрофа, о которой никто, в сущности, не имеет представления, потому что по телевизору идут сплошные «голубые огоньки». Первой его реакцией было, как ни странно, антивоенное заявление. «Я ужаснулся началу этой бойни». Врагами России он называет не чеченцев, а Кремль. Его друзья-мусульмане звонят ему с благодарностями, одновременно озадаченные тем, что милитарист-государственник вдруг сделал такое пацифистское заявление. В самом деле, Проханова сложно представить в голубой каске миротворца. «Я даже не знаю. Это как в момент ГКЧП — во мне что-то дрогнуло, и, вместо того чтобы кинуться поддерживать своих друзей, я сразу предостерег их от возможности кровопролития. Я же не певец крови, я люблю, когда гемоглобин находится в щеках, а не на асфальте». На первой полосе «Завтра» он обменивается открытыми письмами с Невзоровым, который, надо сказать, быстрее сообразил, что эта война — ключевая для российской государственности, и категорично заявил: «Война в Чечне — моя война», на что Проханов зачем-то принялся публично над ним глумиться: «Право, это комично. „Война Невзорова“ звучит так же, как „лошадь Пржевальского“», и впоследствии, в «Чеченском блюзе», даже засветит «известного телеведущего» на банкете в ЦДЛ, где тот будет клянчить у Бернера-Березовского денег на фильм. С тех пор они перестали раскланиваться [10] .
10
К моменту нашего разговора Проханов переменит свое мнение о Невзорове. «Я его только теперь начал понимать до конца. Невзоров очень артистичный и эксцентричный человек. И мне кажется, что в нем эстетики гораздо больше, чем идеологии, политики. Невзоров помещает себя туда, где много энергетики. Когда началась вся эта либеральная буза, он был либералом, поддерживал Собчака: это было восхитительно, явление на взлете, на подъеме. И как виндесерфер, он помещал себя на эти волны, питался, как художник, этими энергиями. Он как никто в нашей журналистике работал на эстетике распада, не боялся показывать жуткую красоту ада: трупы, помойки, свалки, инфернальные аспекты реальности. Как только возникла энергетика сопротивления — рижский ОМОН, война, кровь, Чеслав Млынник — он перешел к тем, кто сопротивлялся. И его цикл „Наши“ — это ода сражающимся, не сдающимся остаткам советской империи. Когда он делал свои „Секунды“, моя газета и его передача дружили. Он ссылался на „День“, а мы предоставляли ему слово, поддерживали, боготворили его, создавали ему в нашей среде репутацию такого молодого гения. Он был в нашей среде до той поры, покуда она была энергоемкой. Он порвал со всем этим красным движением после 93 года, когда оно скисло, стухло. Он первым заметил это угасание, возникшую энтропию, устал от бессмысленных митингов, шествий. Ему просто стало скучно. И он кинулся туда, где он видел энергетику, к Березовскому и Лебедю. Там была энергетика больших денег, а Береза же был вулкан, он фонтанировал: идеи, связи, концепции, интриги бесконечные. И это очень импонировало Невзорову. Но и там он не прижился, потому что с уходом Березовского и он тоже ушел. Березовский обладает удивительным свойством превращать людей в камни. Авраам наоборот — из камней делал людей. А тут: кто пообщается с ним — каменеет».
Очень скоро выясняется, что в Грозном, на цементном заводе, убит его друг — помощник начразведки ВДВ подполковник Владимир Селиванов, который приехал в расположение штаба десантных войск и в ночь на 1 января был застрелен снайпером. Они дружили еще с Афганистана, втроем с Поповских, начальником погибшего. Он еще с советских времен приятельствовал с десантниками из окружения Язова, ездил с ними в Азербайджан к Алиеву.
На похоронах Селиванова, бредя за гробом, он вдруг вспомнил об этом совпадении — новогодний шабаш в ЦДЛ и бойня в Грозном; это была классическая «романная ситуация», сулившая удачную охоту на «метафору современности». Он еще раз обдумал заявление Невзорова и подумал, что, пожалуй, все-таки тот был прав: там, в Чечне, складывается ключевой конфликт современности. Он понимает, что надо ехать туда: смотреть. Для этого приходится запрашивать разрешение у Грачева. А надо сказать, Проханов был не тот человек, который был с министром обороны на короткой ноге: в каждом номере «Завтра» разоблачались махинации, совершенные при выводе Западной группы войск, не говоря уже о том, что именно прохановская газета, а не «МК», впервые назвала министра «Пашей-мерседесом». Грачев даже вызывал Александра Андреевича к себе в кабинет и просил прекратить критику.
Как бы то ни было, он составил письмо на имя начальника Генштаба с просьбой направить его — писателя, знатока войны — в действующую армию. Через знакомого письмо было передано Грачеву, и тот не стал возражать: «Это поступок был», — комментирует Проханов. Это ведь он, кстати, Грачев, в «Чеченском блюзе» лупит Бернера-Березовского в бане? «Да». Почему он согласился отправить туда Проханова? По-видимому, был уверен, что Проханов не включится в травлю армии, чем вовсю занималась либеральная пресса, и особенно НТВ, занявшее открыто прочеченскую позицию.