В начале 2000-х Проханов предпринимает попытку гальванизировать старую структуру «Охотника» ударом электричества. Так появляется современная линия. Стареющий генерал Белосельцев, отдыхающий от своих крестовых походов, фланирует по Пушкинской площади — уже с «Макдоналдсом» и прочими атрибутами новой эпохи. Случайно он знакомится здесь с девушкой Дашей, которую отбивает в драке у шпаны. Он ведет ее к себе, влюбляется в нее, они начинают встречаться, заходят посмотреть «Черный квадрат» в ЦДХ, гуляют по ЦПКиО, ужинают в грузинском кабачке («Такое количество грузинских слов на такой хорошей бумаге я видел только в юбилейном издании „Витязя в тигровой шкуре“», — острит генерал), едут на Оку, где и «происходит близость». Белосельцев настолько растроган Дашиными чувствами, что собирается заказать ее портрет, возможно, у Шилова, и носить миниатюру на груди в золотом медальоне. Однажды любовники приходят на Поклонную смотреть солнечное затмение («В окружность Солнца, словно во Вселенной доказывается геометрическая теорема, вписывается черный квадрат… „Черный квадрат“ Малевича нарисован в середине неба») — и тут у Даши случается помутнение рассудка, которое только усугубляется, когда, уже у Белосельцева дома, они разглядывают альбом Босха, — у Даши приключается настоящий припадок: в истерике она глумится над своим немолодым любовником. Потом они встречаются на вернисаже, откуда ее увозит «еврейский художник» Натан (эпизод, который Белосельцев воспринимает как «похищение Европы»). Затаившись у подъезда, Белосельцев подкарауливает изменившую ему девушку, когда та признается в содеянном, он в сердцах бьет ее и начинает метаться по Москве (в том числе он заходит на Красную площадь, где, как и следовало ожидать, у него случается приступ галлюциноза). Одумавшись, генерал звонит, чтобы извиниться, однако Даша уже в Склифе: попытка самоубийства. В больнице Белосельцев наблюдает, как ей промывают желудок («Желудок-то мы ей промыли, — вздыхает врач, — а вот кто ей душу промоет»), затем выхаживает ее, готовится подарить ей коллекцию бабочек из своих запасников, но в последний день ее увозят в неизвестном направлении, с концами. Лишившись своей Ребекки, стареющий Бриан де Буагильбер копается себе в огородике на даче, перетряхивает коврик, подаренный Наджибуллой, и предается восхитительным воспоминаниям — благородный рыцарь, романтик империи и немного графоман.

Выстроенные в ряд слова «империалист», «романтик» и «графоман» неизбежно приводят нас к предыдущей аватаре Проханова в мировой культуре — Редьярду Киплингу. Несомненно, этим двоим было бы что обсудить друг с другом. Нам любопытно не то, насколько они «похожи» на самом деле (по-видимому, скорее как типажи-пассионарии, чем как идеологи экспансионистского сознания), но насколько одинаковую реакцию у «здравомыслящих» людей они вызывают.

Киплинг умер за два года до рождения Проханова и прожил бурную, по меркам своего времени, жизнь. Он так же много лет проездил по тогдашним горячим точкам — Африка, Индия. Его Афганистаном была англо-бурская война, куда он попал спецкором при штабе английской армии. Он так же был предан остракизму интеллигенцией за империалистские и патриотические убеждения. Он писал антисемитские стихи, от которых отказывались даже газеты правого толка, но при этом ненавидел фашистов и после прихода к власти Гитлера потребовал убрать с иллюстраций своих книг индийские узоры в форме свастики.

В литературной среде он был, по выражению одного из биографов, «кузнецом среди ювелиров». Даже после Нобелевской премии (1907) он считался писателем либо для детей, либо для солдат. Про его тексты говорили, что это «самая пошлая и скотская писанина нашего времени». Вирджиния Вульф называла киплинговский энтузиазм по поводу империи «озабоченностью шумного ребенка» и недвусмысленно давала понять, что сомневается в его ходульных имперских типах, да и в империи вообще, — существует ли все это за пределами его произведений? «Действительно ли взрослые люди играют в эту игру или, как мы подозреваем, мистер Киплинг выдумывает всю эту Британскую Империю, чтобы скрасить одиночество у себя в детской, результат в любом случае выходит неплодотворный и угнетающий». Его экзальтированные гимны империи выглядели анекдотическими. У Бирбома была любопытная карикатура: толстый мужчина джон-булловской наружности пялится на маленькую, одинокую буддоподобную фигурку Киплинга, сидящую на корточках на высокой полке как украшение. Элиот сообщает, что в серьезных литературных кругах он был даже не анафема, он просто не обсуждался. Элиот же говорил о его произведениях как о «поэзии красноречия», убеждающей не доводами рассудка, но экспрессией. Не вытереть о него ноги считалось едва ли не дурным тоном. «Киплинг, — писал Роберт Грейвз, — великий человек в самом традиционном смысле… — он заурядный, традиционный, предмет массового восхищения, и спор о нем не более продуктивен, чем о дизайне почтовой марки. Великолепные критики прошлого выяснили это уже давно. Нет смысла пародировать его; все равно его самого не превзойдешь. Нет смысла предполагать, что он не настоящий поэт; это стало популярным общим местом с 1886 года. Нет смысла предполагать, что он не может писать прозу: он может, не хуже любого француза. Абсолютно неверно говорить, что читать его невозможно; собрание сочинений Киплинга имеет определенное зловещее очарование для читателя, особенно читателя, поправляющегося после гриппа. Это как подшивка „Панча“: перечитываешь и перечитываешь. И, наконец, он — литературный аспект Британской Империи, единственный возможный литературный аспект этой непростой организации, к которой даже самые великолепные критики неизбежно принадлежат». Наконец, Эдмунд Уилсон припечатал его в 1940-х следующим образом — «The Kipling That Nobody Read»; ну да, все то же самое, «я, честно говоря, ни одного произведения Александра Андреевича не читал».

На самом деле, их гимны империи — и представления о бремени солдата империи — совпадают в лучшем случае в мелодии, но не в содержании. Для Киплинга белый человек несет миру цивилизацию: железную дорогу, канализацию и телеграф, — для Проханова красный человек, осуществляя колонизацию территорий, несет скорее «семена красного смысла», чем блага цивилизации, и, что важнее, тренируется перед будущими бросками сам — нацеливаясь на освоение Луны, ближайших планет Солнечной системы, времени, пространства и, в конечном счете, на качественное изменение собственной природы: экспансия — способ достигнуть бессмертия. Экспансионистский масштаб Киплинга гораздо скромнее прохановского: Киплинг говорит всего лишь об империи, над которой никогда не заходит солнце — а Проханов об империи, где никакого солнца нет, а есть только человек, человек, человек.

Оказавшись в Сассексе, я не смог не завернуть в киплинговское поместье «Бейтмен» — раз уж я уже был в прохановском Афанасове — любопытно было сравнить материальные эквиваленты компенсации за «бремя». Я увидел трехэтажный дом XVII века, с шестью высокими, как у «Авроры», трубами на крыше — идеальное гнездо для привидений, которые, возникни у них такое желание, могли бы также побродить по большому, с искусственными водоемами, парку или спрятаться на мельнице; все это было куплено на военное жалованье и отремонтировано на Нобелевскую премию.

Дом Киплинга в Бейтмене.

Можно сколько угодно говорить о том, что все империи по сути одинаковы и выстраиваются благодаря импульсам, имеющим схожую природу, но тут очень наглядно видно, насколько разные культуры представляют эти пассионарии. Если в Британии активное участие в экспансионистском проекте империи позволяло тебе приобрести некое количество красоты, то в России, напротив, в качестве компенсации тебе позволялось некоторое количество красоты испортить — вырубить сколько-то сосняка, чтобы построить на его месте несколько кирпичных коттеджей, покрытых шифером и обнесенных забором из сетки-рабицы. Соответственно, и «империи» Киплинга и Проханова, по сути, совершенно разные: одна с четким центром, ориентированная на земную жизнь, другая — разлитая в пространстве, ориентированная на будущее бессмертие.

Однажды, после того как мы обсудили его кампучийские приключения и разговор наш принял характер более отвлеченный, я спросил у Проханова, что, собственно, такое империализм.

— Империализм значит, что ты можешь черпать алмазы из намибийских недр, качать нефть с территории, вывозить невольников. Это такая рациональная…

— Чего же рационального в советском империализме? Он ведь был скорее трата, чем прибыль.

— Советский империализм был некоммерческий империализм. Нельзя сказать, что мы вычерпали, а что вложили. Смысл советской империи — это не только геополитика, но и идеология. А идеология — сколько она стоит? Стоит ли чего-нибудь? Или: сначала дорого, а потом обесценивается. А создание такой глобальной советской идеологической империи, мне кажется, это колоссальный политический опыт, он будет освоен в дальнейшем. Как там происходило, все закрашивалось в красный цвет, и что это за экспансия… Китай — красный цвет. Вся Африка была наполовину красной. Красный цвет плескался в Европе и в Америке. Что это за явление? Была ли это конструкция Сталина, или эпидемия красного вируса, или так распространялись вообще идеи в мире, как христианство, как внутри католичества — лютеранство? Или это такое движение народов? Кто двигается — народы протаскивают идеологии или идеологии сначала — а потом войска, и переселяются народы? Это все очень интересно.

Конечно, в красной империи было очень много сермяжного, глупого, чиновничьего и неинтересного. Эту империю строили не гении, а такие же чиновники от партии, от МИДа, от разведки… Посредственные или дурные люди. Но, тем не менее, происходило что-то таинственное, загадочное, когда эта волна начиналась, какое-то возбуждение колоссальное.

— Почему у вас вызывает такой восторг только советское — КАМАЗы в нигерийских джунглях, десант русских морпехов в Анголе, а не колоссальные рекламы, например, кока-колы? Тоже в своем роде красный смысл, та же экспансия.