С выездом за границу начинается в жизни Гоголя новый период, в котором он, по тем письмам, которые находятся у меня в руках, явится читателю сперва детски беспечным, как школьник, вырвавшийся на простор, и ясным, как сияющее небо европейского юга, потом все более и более сумрачным и наконец загадочно-торжественным.

Мы войдем в этот период его жизни посредством одного из самых веселых его писем, в котором он рассказывает одной из своих петербургских учениц о своем путешествии из Лозанны в Веве.

"Веве. Октября 12-го 1836.

"Хотя вы, милостивая государыня Марья Петровна, не изволили мне описать вашего путешествия в Антверпен и в Брюссель, и хотя следовало бы и с моей стороны сделать то же, но, несмотря на это, я решаюсь описать вам путешествие мое в Веве, - во-первых, потому, что я очень благовоспитанный кавалер, а во-вторых, что предметы так интересны, что мне было бы грех не писать о них. Простившись с вами - что, как вы помните, было в исходе первого часа - я отправился в Hotel du Faucon обедать. Обедало нас три человека: я посреди; с одной стороны почтенный старик француз с перевязанною рукою и орденом, а с другой стороны почтенная дама, жена его. Подали суп с вермишелями. Когда мы все трое суп откушали, подали нам вот какие блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинат со шпигованной телятиной и рыбу средней величины к белому соусу. Когда я откушал картофель, который я весьма люблю, особливо когда он хорошо сварен, француз, который сидел возле меня, обратясь ко мне, сказал:

– Милостивый государь...

Или нет, я позабыл: он не говорил: "Милостивый государь"; он сказал:

– Monsieur, je vous servis этою говядиною. Это очень хорошая говядина.

На что я сказал:

– Да, действительно, это очень хорошая говядина. Потом, когда приняли говядину, я сказал:

– Monsieur, позвольте вас попотчивать бараньей котлеткой. На что он сказал:

– С большим удовольствием. Я возьму котлетку, тем более, что, кажется, хорошая котлетка.

Потом приняли и котлетку, и поставили вот какие блюда: жаркое - цыпленка; потом другое жаркое - баранью ногу; потом поросенка, потом пирожное - компот с грушами, потом другое пирожное - с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчивал меня цыпленком, сказав:

– Puis-je vous offrir цыпленка? На что я сказал:

– Je vous demande pardon, Monsieur, я не хочу цыпленка; я очень огорчен, что не могу взять цыпленка; я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку.

На что он сказал, что он точно знал многих людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку.

Потом, когда откушали жаркое, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказав:

– Я вам советую, monsieur, взять этого компота: это очень хороший компот:

– Да, сказал я, это точно очень хороший компот. Но я едал, (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны В<арвары> Н<иколаевны> Р<епниной> и которого можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных.

На что он сказал:

– Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий.

На что я сказал:

– Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою.

На что он сказал:

– Не стоит благодарностью.

Потом приняли блюда и поставили десерт. Но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволения оставить стол, на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия.

Тогда я, взвалив шинель на левую руку, а в правую взяв дорожный портфель с белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту.

Дорога от Фокона до почты вам совершенно известна, и потому я не берусь ее описывать. Притом вы сами знаете, что предметов, которые бы слишком поразили воображение, на ней очень, очень немного. Когда я пришел к дилижансу, то увидел, к крайнему своему изумлению, что внутри кареты все было почти занято. Оставалось одно только место в средине. Сидевшие дамы и мужчины были люди очень почтенные, но несколько толсты, и потому я минуту предавался размышлению. "Хотя - подумал я - мне здесь не будет холодно, если я усядусь посредине; но, так как я человек субтильный и тщедушный, то весьма может быть, что они из меня сделают лепешку, покаместь я доеду до Веве". Это обстоятельство заставило меня взять место на верху кареты. Место мое было так широко и покойно, что я нашел приличным положить вместе с собою и мои ноги, за что, к величайшему моему изумлению, не взяли с меня ничего и не прибавили платы, что заставило меня думать, что мои ноги очень легки. Таким образом поместясь лежа на карете, я начал рассматривать все бывшие по сторонам виды. Горы чрезвычайно хороши, и почти ни одной не было такой, которая шла вниз, но все вверх. Это меня так изумило, что я уж и перестал смотреть на другие виды. Но более всего поразил меня гороховый фрак сидевшего со мной кондуктора. Я так углубился в размышление, отчего одна половина его была темнее, а другая светлее, что и не заметил, как доехал до Веве. Мне так понравилось мое место, что я хотел еще и больше полежать на верху кареты; но кондуктор сказал, что пора сойти, на что я сказал, что я готов с большим удовольствием.

– Так пожалуйте мне вашу ручку!
– сказал он.

– Извольте, - отвечал я.

С кареты сходил я сначала левою ногою, а потом правою; но, к величайшему прискорбию вашему (потому что я знаю, что вы любите подробности), не помню, на которую спицу колеса ступил я ногою - на третью, или на четвертую. Если хорошо припомнишь все обстоятельства, то, кажется, на третью; но опять если рассмотреть с другой стороны, то представляется, как будто на четвертую. Впрочем, я вам советую немедленно теперь же послать за кондуктором: он, верно, должен знать; и чем скорее, тем лучше, потому что, если он выспится, то позабудет.

По сошествии с кареты, отправился я к набережной встречать пароход. Это путешествие могло бы доставить очень много пользы, особенно для молодых людей, и, вероятно, развило бы прекрасно их способности, если б не было слишком коротко, ибо оно продолжалось никак не больше одной минуты с половиною. Из пассажиров, бывших на пароходе, не оказалось ни одной физиономии русской, даже такой, на которой бы выстроен был хотя немецкий город. Выгрузились три дамы, Бог знает какого происхождения, два кельнера и три энглиша с такими длинными ногами, что насилу могли выйти из лодки. Вышедши из лодки, они сказали "гопш" и пошли искать table d'hote. Потом я пошел к себе в комнату, где сначала сидел на одном диване, потом пересел на другой, но нашел, что это все равно, - что если два равные дивана, то на них решительно сидеть одинаково.