А дождь льет снизу вверх. И все окутано паром. И вода превращается в Рейн, и стены уплывают. И Рейн клубится паром и течет вспять. И рушатся горы туч, и небо, усеянное мириадами горящих звезд, с шумом несется на север, прямо над «Черным петухом».

Все стихает. Это — страх. И страх поджигает все. И страх пожирает все, что вложено в голову. Язык. Логику.

Любовь несгораема.

Что потом? Громкий плач мальчика на высоком детском стуле у изюмовского стола. Вопли Амрай.

— Пустите меня!! Это мой ребенок. Дай руку, Мауди. Ты слышишь меня, детка? Дай ручку. Дай мне руку. Все будет хорошо, малютка. Дай руку. Вот моя. Возьми меня за руку, Мауди. НЕ ТРОГАЙТЕ РЕБЕНКА!! Возьми меня за руку. Не бойся. Я твоя мама. Вот моя рука. Бери же, Мауди. Я рядом. Никто тебя не обидит. Держи мою руку. Ну же! Мауди! ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ!!?? ДЕРЖИ МОЮ РУКУ!!! МОЮ РУКУ!!!

Обнимать. Обнимать. Не отрываясь от тел. Немедля к ним. К рукам мужчин. К ушам мальчиков. К губам женщин. К шейкам девочек. К детским головкам. Безотрывное касание. Объятия запретны. Объятия искушают. От них шарахаются, отпихиваются, отгораживаются криком. Все лицо в отпечатках женских губ. Все лицо в помаде. Руки впитали десятки запахов дешевого мыла и дешевых духов. Все залито потом и слюной. Всюду слюна, и всюду пот.

И начинает светать. И небо желтеет, и нарастает синева. А за Мариенру выгибается гигантская дуга и бурлит кипенье света. И свет заливает Почивающего Папу, и силуэт горной гряды зашевелился. Старец в трехзубой тиаре просыпается. Раскрывается впалый рот, руки разведены, и убегающую вдаль плоскую грудь вздымает дыхание.

И Мауди обнимает Изюмова и забирается к нему на колени. И Изюмов терпит ее объятия, единственный, кто терпит. И накрывает ладонями ее голову, гладит дрожащего в лихорадке ребенка и говорит по-русски: «Вот и хорошо, ангел. Вот и ладно». Девочку рвет, но Изюмова это не ужасает, он спокойно переносит это и мягко поглаживает ее по судорожно-напряженным плечам. Пока вновь не заходится кашлем. Долгим сырым кашлем.

Безмолвное смущение сладковатым дурманным облаком повисает в зале. Руки и ноги у всех словно оглушены наркозом. И проходит какое-то время, пока они не овладели своими телами, моторикой собственных рук. Потом все, что было опрокинуто, встает на свои места, все, что разлито и просыпано, вытерто и прибрано. Скатерти расправляются. Одежду и прически приводят в порядок. Какие-то женщины стыдливо хихикают. Слышится более чем внятный шепоток.

Рауль, не робкого десятка парень, берет на себя заботу об Амрай. Марго прячет в тылах поднявшую рев Эстер. Официанты занимаются сервировкой, стараются услужить гостям. Девочка все еще на коленях у Изюмова. К ним с тазом и тряпкой летит один из пиццайоли. Инес берет Мауди на руки и возвращается к столу Латуров и Ромбахов.

— Может, мне вызвать врача? — спрашивает Рауль у Харальда.

Харальд пожимает плечами. Лицо бело как мел. Оно беззвучно смеется.

— Идемте же отсюда! — кричит рыдающая Амрай.

Напирая друг на друга, они бросаются к выходу. Гуэрри приносит шубы, денег он брать не желает и высказывает надежду, что с девочкой не случилось ничего серьезного. Мимоходом Марго слышит чье-то неуверенное бормотание, что-то про эпилепсию. Гуэрри закрывает за Латурами и Ромбахами дверь. Раулю приходит идея, каким образом водворить спокойствие, — музыка. Какой-то автор-исполнитель начинает журчать песню про Зудамерику.

Кармен, сидящая за столом с масками, в поисках своего веера впивается пятерней во что-то теплое и мягкое. Она поднимает такой громкий крик, что в зале тут же опять воцаряется тишина.

Гуэрри просто безутешен, голосит во все горло. Он с мольбой причитает: «Бипо! Бипо!» Но короткохвостика уже не воскресить. Гуэрри трясет его, треплет, горестно указывает на него столпившимся землякам. Они ужасаются и соболезнуют на непонятном итальянском. Гуэрри целует лапу и даже морду Бипо.

И он ощущает вдруг вкус воды Ионического моря. Он чувствует соленый воздух над гаванью Катании. Вот они, все двенадцать, в маленькой с зелеными кафельными плитками кухне, а мать чистит для детей baccala — сушеную треску.

Не может ли он устроить так, чтобы ему продали столовый прибор той женщины в лазурном свитере, матери эпилептического ребенка.

Рауль удивленно смотрит на человека с черным хвостом на затылке и прямой наводкой глаз. Тот повторяет свою просьбу.

Он бы хотел самым деликатным образом, естественно, приобрести прибор той молодой дамы. Тарелку для супа, салатницу, бокал и салфетку.

Рауль в отчаянии. Мало ли какая фантазия взбредет здесь кому в голову, на самом деле. Но Бойе улыбается ему своими бычьими глазами. И проворно подскакивает к покинутому столику, и в его тонких белых пальцах в мгновение ока оказывается то, к чему прикасалась Амрай. Он заворачивает все в полотняную салфетку и сладко улыбается, обнаружив на ней малиновый отпечаток губ. Он кладет на стол, вернее, ставит домиком купюру и возвращается в полутемный угол, где вечно попахивает писсуаром. Бойе пытается согнать с лица краску смущения и с преувеличенной заинтересованностью просит Эсбепе объяснить, что такое мордент.