День глумился и издевался над человеком и всякой тварью. Темнеет, но воздух остается густым, как желе. Копится раздражение, и наступает время, когда мелочи могут перерасти в катастрофы. Нервы у людей в тесных квартирах оголены. Но надвигающаяся темнота превращает обиду в тоску по дому. Дети видят зарницы над Почивающим Папой, а матери пытаются отогнать от них страх перед ночью. Поют им песню про день, который снимает свои башмаки и на цыпочках — шмыг — в Швейцарские горы.

— В оба смотри, бестолочь! — шипит Рюди, понукая пухляка.

Кусачки выпадают из рук наводчика, и раздается громкое звяканье. Все четверо прокладывают себе путь в похожее на ангар сооружение из рифленой жести. Они — на территории военного городка. Вокруг все тихо. Пухлый перепиливает замок. Они бесшумно устремляются в ангар. Ворота вновь закрываются.

А вот те самые машины, большие и без единой царапины. Два танка «М-60». Рюди захлебывается радостью.

— А ты уверен, что они готовы к бою? — спрашивает он заряжающего.

— Ясное дело. Танковое орудие 10,5 см, башенный пулемет 7,62 мм и спаренный 12,7. Гы! Эта штука погорячее нетраханной монашки.

— Подтянуться, воин! — скрежеща зубами, кричит Рюди.

— …

— Ко всем относится!

Они встают по стойке «смирно». Рюди пощелкивает хлыстиком по своему сапогу и упивается мгновением величия. Затем переводит дух и начальственным тоном продолжает:

— Бойцы!.. Секретная операция «Хонигмильх» началась. По местам! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — отвечают трое юношей.

Они вскарабкиваются на танк, ныряют в его стальную утробу и занимают боевые позиции.

— А что, Рюди? Устроим сегодня маленький пожар в публичном доме?.. Я имею в виду… — говорит накачанный парень без признаков растительности на лице.

— Какой я тебе Рюди, писун? С сегодняшнего дня господин командир. Ясно?

— Господин командир!

Он сует кассетник под затвор орудия. Танк безмолвно чернеет посреди ангара. Вокруг такая тишина, что земля кажется необитаемой. И вдруг раздается рев мотора. Облако дыма ударяет в потолок. Танк сминает ворота, разбрасывая жесть, как клочья бумаги. Гусеницы уже грохочут по асфальту учебного плаца.

На втором летнем концерте маловато публики, отмечает про себя Эдуард Флоре, стоя за сценой и прислушиваясь к началу ларгетто. Он винит в этом жару и провинцию, где драгоценные зерна музыкального мастерства обречены падать на бесплодную почву. Ему опять удалось попасть на подиум, и он проделал это особенно дерзко. Когда в зале стало темнеть, он как ни в чем не бывало прошелся по подиуму и затаился в проходе между кулисами. Фрак был спрятан в пластиковом пакете. Можно было подумать, что это прошмыгнул техник или реквизитор, чтобы дать последние указания. В проходе он переоделся и теперь был ближе к роялю, чем кто-либо мог предположить. Он вслушивается и отбивает такт сверкающим носком туфли. Он полагает, что из этой шестнадцатилетней девочки выйдет превосходная пианистка. Его взгляд прикован к ее миниатюрным ручкам, он думает об Эмили.

Харальд поедает устриц в ресторане Отелло Гуэрри. Одного мимолетного взгляда на стену с семейными фотографиями ему было достаточно, чтобы понять: Джойя умерла. К рамке прикреплена траурная лента. Но еще больше его удивляет то, что портрет висит косо. Рамка действительно не совсем параллельна краям других изображений. Траур-то и привносит безразличие, думает он, заглатывая скудную плоть последней устрицы. Ресторан заполнен лишь наполовину. Те, кто пришел сюда в этот удушающе жаркий вечер, присасываются к бокалам с вином и минеральной водой, как больные к склянкам. Харальд сует непомерно щедрые чаевые в складку салфетки и поднимается. Гуэрри уже не один год запрещает себе приветствовать, обслуживать и почтительно провожать своего самого дорогого клиента. Кроме того, имя Ромбахов стало уже символом чего-то незначительного, да и перед Джойей совесть теперь чиста, — таково было его оправдание.

Харальд направляется к выходу, Гуэрри ждет, когда он исчезнет, потом убирает со стола. И вдруг, не веря своим глазам, снова видит Ромбаха, тот стоит, прямой как свеча, улыбается ему, поднимает руку и поправляет положение портрета Джойи.

И тут мокрый от пота сицилиец издает такой душераздирающий крик, что даже Харальду становится страшно. Гуэрри бросается на кухню, едва не сорвав пружины распахнувшихся створок двери, хватает мясницкий нож, летит прямо на Ромбаха и наносит ему режущий удар по левой ладони. Харальд смотрит на кровь, хлынувшую из пальцев, и усмехается в лицо сицилийцу.

— Я чувствую сердцебиение, синьор Гуэрри, — говорит он, загадочно улыбаясь.

У Гуэрри синеет лицо, он вонзает клинок Харальду в живот, наносит второй, третий удар. И на лице Ромбаха появляется вдруг глубокая, пока еще бескровная борозда, нос сползает вниз, из борозды вырываются струи светло-алой крови, из глаз брызжет какая-то водица, белокурые волосы темнеют, из горла бьет фонтан, и Харальд падает вперед, и все его тело вздрагивает, а нож полосует спину, раз, еще и еще раз, нож ломается, ударяет в затылок, с хрустом крушит череп Харальда и снова ломается.