Annotation
Для внеконкурса "СК-6. Точки переломов"
Блинчик Евгения
Блинчик Евгения
Мастер волшебного слова
Мир, в котором я живу,
Называется мечтой.
Хочешь, я тебя с собой возьму,
Хочешь, поделюсь с тобой.
Платицына Н.Н., "Мой мир"
– Гой еси ты, добрый молодец..., что значит "жив будь ты, хороший молодой человек, в возрасте не старше тридцати лет...", - Евшиков вздохнул и спросил, - а что, нельзя просто сказать: здравствуй, юноша?
Ягишна Никитична, стремительно ринувшись вперёд, хлопнула его жёсткой ладонью по затылку, и, выставив у него под носом костлявый палец, принялась наставлять:
– Вьюноша есть субъект несамостоятельный, глупый и от родителя зависящий. Добрый же молодец, по летам от вьюноша не отличаясь, отличается от оного своей самостоятельностью, умом и исполнением подвига богатырского... А "жив будь" и "здравствуй" - есть два разных пожелания, потому как, здравствовать можно желать только живому, а "жив будь" и живому и мёртвому. И только такой неуч, как ты, может этого не знать!
Евшиков почесал ноющий затылок и со вздохом уставился в потемневшую от времени берестяную грамоту, сплошь покрытую причудливой вязью древнеславянской кириллицы. Он вздохнул и попытался прочесть пояснения к "гой еси": "гой еси есть обращение к вооружённому молодому человеку не старше тридцати лет, замеченного при выполнении долга богатырского. Не рекомендуется употреблять сие обращение к детям, изгоям разного рода - племени, а такоже к нечисти и иноземцам, русского языка не знающим".
– Заканчивай, пока что!
– Ягишна Никитична пихнула его в спину кулаком, - обед уже скоро, поди-ка, воды натаскай в котёл!
Грамота послушно свернулась в ладонях Евшикова в трубочку, на кожаной тесёмке закачалась печать из красного сургуча. На печати было вытеснено всё той же кириллицей: "Пособие по былинному этикету". Этикет Евшиков изучал уже три месяца, но успехов особых пока ещё не сделал. Свои трудности доставлял и древнеславянский язык, на котором было составлено подавляющее количество грамот, по которым он учился. Положив свиток на стеллаж и задув лучину, он подхватил два деревянных ведра и пошёл за водой.
– Ты смотри, - крикнула ему вслед Ягишна Никитична, - из Козлиной лужи не набери! От какого ключа брать будешь: от горючего, от кипучего иль от колючего?
– От кипучего, - буркнул Евшиков, - холодную ключевую воду принесу, не беспокойтесь.
Но Ягишна Никитична, будучи вредной и от рождения и по должности, не успокоилась, и, высунувшись из окна избушки, добавила:
– Да как же не беспокоиться, коли ты, аз с буки не вяжешь и по сей день сам воду таскаешь? Одно слово, неуч!
На этом она с грохотом захлопнула окно, отчего с резных наличников упал целый куст поганок. "Ягишна Петровна вернётся и расстроится", - подумал Евшиков, глядя на упавшие поганки, - "она целый месяц их лелеяла...". Ухмыльнувшись своим мыслям, он повернулся и пошёл за водой. Воду брали в соседней ложбинке, где кто-то, а, по словам Ягишен, лично леший, соорудил три деревянных колодца над тремя самородными источниками. В участие лешего Евшикову мало верилось, но свои сомнения он на всякий случай держал при себе. Воду следовало набирать из среднего колодца или, по местной терминологии, ключа кипучего, где холодная вода буквально "кипела" от большого количества родников. В левом колодце была какая-то маслянистая жидкость с запахом плохо очищенного бензина и периодическими самовозгораниями на поверхности. Что было в правом колодце, Евшиков и не догадывался, так как из колодца, не смотря на запах сырости и звучный шум текущей воды, торчали самые настоящие заросли ежевики. Ягоды на этих кустах были маленькие, редкие и всегда зелёные, зато колючек, длинных и крепких, было огромное множество. На другом краю ложбины лежала большая Козлиная лужа, а точнее, маленькое озерко с кристально чистой водой и белыми лилиями на зеркальной поверхности. На подходах к луже стоял большой камень, на котором жёлтой охрой, от руки, было написано: "Не пей, не то станешь", далее следовало двоеточие, а после двоеточия шёл перечень возможных превращений из двадцати пунктов, который начинался банальным домашним козлом, а заканчивался американским белоголовым кондором.
Евшиков шёл по извилистой тропинке, которая осторожно пробиралась через заболоченный лужок, потом поднималась в маленькую редкую берёзовую рощицу на пригорке и, наконец, ныряла в ложбинку с тремя колодцами и Козлиной лужей. День был светлый, какой-то лёгкий на ощупь, в воздухе стоял вкусный запах неизвестных Евшикову трав, в кронах берёз звонко чирикали птицы. Поддавшись общему настроению, Евшиков забылся и перестал следить за тропинкой. А зря. Характер у тропинки был мерзкий, что она и не преминула показать, резко вильнув у него под ногами и приложив головой к здоровой берёзе, которая росла на краю рощи, но теперь, волей злокозненной тропы, находилась прямо на пути неудачливого водоноса. Держась за голову, Евшиков сел на землю и сказал, обращаясь к вёдрам, которые выронил из рук в момент удара:
– Сходили бы за водой сами, что вам стоит?
Вёдра улыбнулись ему в ответ одинаковыми улыбками, но никуда не пошли.
– Неучёному воду самому таскать, - ухмыляясь, сообщило в ответ одно из вёдер, - не зря тебя Никитична неучем костерит, три месяца уже в избушке живёшь, а всё ещё сам делаешь. Так что, делать нечего, трудись.
В словах ведра заключалась горькая и обидная правда. Ягишнам только стоило посмотреть на вёдра, как у тех вырастали ноги, а при необходимости, крылья или пропеллер. Евшиков же безуспешно бился над бытовыми заклинаниями, но, не смотря на его старания, редкая вещь в доме слушалась его приказов. Кряхтя, он подобрал вёдра, буркнул им: