Все еще улыбаясь, он вошел в квартиру Григория Ефимовича, и сразу же угодил в лапы хозяина, который ждал его в прихожей. То ли углядел в окно подъехавший автомобиль, то ли почувствовал его приближение своей необычной натурой...

– Здорово, генерал. Что-то ты меня забыл совсем. Не заходишь, к себе не зовешь. Обиделся на что?

– Дела, Гриша, дела, - отмахнулся Анненков.
– Иной раз и присесть некогда. Слыхал, верно, про затею с Константинополем?

– Как не слыхать, - ухмыльнулся Распутин, - когда папашка всем только об этом и говорит! Оченно ему в Царьград на белом коне въехать охота, аж спасу нету.

– На белых конях иногда и на эшафот заезжают, - сухо обронил Борис и стиснул кулак.

– И так выходит, - кивнул Григорий Ефимович.
– Бывает. Однако ж, я тя не про то звал покумекать. Проходи давай, - он широко махнул рукой и слегка поклонился, смешно закачав бородой.
– Щас чайку сварганим, мадерки тяпнем да и покалякаем об том, об сем...

– ...Нет, Гриша, хоть режь ты меня, - Анненков глотнул чаю и отставил стакан в сторону.
– Ни черта из этого не выйдет! Сколько раз уже говорено-переговорено. Сейчас мы войну выигрываем, а потом по долгам расплачиваться придется. Какой у Росси внешний долг? Миллиардов пятьдесят? Вот нам их и придется выплачивать. Значит, налоги увеличивать. А это народ, который и без того нищий, и экономику нашу дохлую, окончательно вгонит в коллапс...

– Куды?
– приподнял лохматую бровь Распутин.
– Куды вгонит?
– Впрочем, он тут же засмеялся, хотя смех и был невеселый, - Ладно, ладно, не поясняй. Чай тоже по-непонятному гуторить могу. Ан папашка-то тоже не адивот. Он, вишь, какую штуку удумал: шас мы германца-то еще подопрем, а посля папашка хранцузам да англичанишкам - бац! Прямо в лоб: так, мол, и так, давайте-ка, драгоценные, маслом мазанные, сахарной крошкой обсыпанные, по-честному все делить! Кто больше воевал, тому больше и брать! Нам, стал быть, славян, проливы, и денег мешок, а вы уж остальное делите, как вам охота. А коли нет - он с кайзером легко мир, на условиях status quo подпишет. И его величество Вильгельм II легко отдаст Австро-Венгрию и Турцию с Болгарией России на растерзание, лишь бы ему никто не мешал Туманный Альбион и Третью Республику раздавить.

Борис в который раз поразился тому, как легко меняет 'старец Григорий' стиль разговора и лексикон, стоит лишь затронуть серьезную тему.

– И значит дальше воевать?
– спросил он серьезно.
– А народ-то уже от войны устал. По деревням, поди, уже не один десяток тысяч одноногих, да безруких с фронта вернули. А мужику Константинополь не нужен вовсе: он туда картошку продавать не повезет. И?..

– Дык мужичка-то папашка легко к себе привлечет, - Распутин снова напустил на себя простоватый вид, - 'Синюю бумажку' в зубы - мужик его на руках носить станет!

– Чего в зубы?
– совершенно искренне изумился Анненков.
– Пять рублей ?

– Э-э, нет, дружок ты мой разлюбезный, - рассмеялся Григорий Ефимович.
– Пятишница - она просто 'синенькая'. А синяя бумажка - купчая на землю. Задумал папашка землю у наших толстосумов да всякой титулованной сволочи отобрать, да мужичкам и раздать. И синей бумажкой подкрепить. Все законно, и никто никогда не подкопается и не оспорит. И папашка станет истинным 'хозяином земли Русской', о как!

– Покойником он станет, - покачал головой Борис.
– И ни ты, ни я его спасти не сможем. Не защитим. Против всего дворянства нам не выстоять...
– Он закурил и хмыкнул, - Бл..., я тебя умнее считал.

– А я и есть умнее, - невесело усмехнулся Распутин.
– Я все это папашке-то и обсказал, да только не верит он.

Он вздохнул и посмотрел на Анненкова. Тот пожал плечами и раздавил окурок в серебряной пепельнице:

– С царицей говорить не пробовал? Может, попробовать через нее воздействовать?

– Пробовал, - ответил Григорий Ефимович и качнул головой.
– Не помогло. Маму-то напугать несложно, да только она, по слабости своей бабьей, донести ничего толком не может. Папашка ее обнял, погладил да и успокоил. Может, ты попробуешь?

– Я?! Нет уж. Если он тебя не слушает, меня - и подавно не станет...

Распутин согласно кивнул и задумался, уперев бородатый подбородок в кулаки.

– Ты мадерку-то пей, пей, - предложил он Борису.
– Хорошо, собака, голову просветляет...

– Не люблю я ее. Сладкая и дымом пахнет.

– Так может коньячку приказать? Ты скажи, не чинись...

Анненков отказался и тоже задумался. Над столом повисла тягостная тишина...

– Жандарм родился, - усмехнулся Борис.

– Все слово боятся сказать?
– понятливо хмыкнул Распутин.
– Ага, ага...

– Слушай, а если это активизировать?
– спросил Анненков внезапно.
– Смотри, что выйдет: царь лезет на рожон против Антанты, масоны резко активизируют свои действия, и царя отрекают от престола.

– И что?
– заинтересовался Распутин.
– Дальше-то, что?

– А вот что, - Борис хитро, очень по-Ленински, прищурился.
– Семья царя прячется у нас в дивизии, и хрен ее оттуда кто вынет. А в манифесте об отречении он пишет, что передает власть русскому народу, народу-победителю. Под этим соусом мы печатаем подложный манифест, где говорится, что не только власть - народу, но еще и земля - крестьянам, фабрики - рабочим, и мир - народам. Типа: 'Мир без аннексий и контрибуций'.