Ладно. Приехали в драмтеатр.

Идет второй акт, в фойе пусто. Гардеробщицы, как совы на ветках, дремлют, а нас встречает молоденькая девушка и просит подождать. Ждем. И вот из женского туалета выходит еще девушка, постарше первой, — высокая, красивая, спокойно так, невозмутимо красивая, что и было, конечно, самым страшным в моей, как говорится, молодости. С открытым выходит ртом. Ага!.. Это я понял сразу: вывих нижней челюсти по причине зевоты!

Девушка, кажется, даже и не смущена. Глазами меня поприветствовала, смежила веки: «Здрассте!» — даже как бы улыбнулась, вот ведь, мол, что еще бывает-то на белом свете. Принесли стул, усадили ее, и я по всем правилам искусства (приятный случай, когда помощь явная и простая) челюсть ей вправил.

Маша, гляжу, отворачивается — рассмеяться охота. Я ей глазами погрозил, а девушку (она уже сидит себе на стуле как ни в чем не бывало), девушку записал в карту вызова и спрашиваю:

— Ну, как пьеса-то? Не очень, что ли?

И она, невозмутимая красавица моя, что вы думаете? Только и махнула чуть-чуть рукой, а-а, мол… И не спрашивайте лучше.

Вот так вот!

ВЫЗОВ 8-й

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Вызывали?

— Вызывали… Проходите, пожалуйста.

В дверях большой, «импозантный», как сказала потом Маша, мужчина, в халатной блузе с золотыми блестками, вежливый, холеный.

— Проходите… Проходите, пожалуйста. Маша моя тушуется.

Прихожая большая, комната, куда мы проходим, вовсе огромная, а из нее деревянные ступеньки в другую, которая расположена выше, чем эта, на метр, наверно. Сложная какая-то квартира, я таких еще и не видывал.

— Вы больной?

— Да, я…

Мы проходим к дивану, он ложится, потому что боли у него под ложечкой, и я мну ему живот… Живот с жирком, но и мышцы хорошие: чувствуется, следит за собой человек. И тут в комнату, где мы, из той, которая выше на метр, к нам выходит женщина.

— Папочка, — говорит она, — ну зачем же ты встал? Ведь я просила же подождать, я сама бы открыла.

Нет, думаю я, она ему не дочка, а жена. Это сразу видно, а «папочка» — это у них такая манера. Красивая, между прочим, женщина, это я вижу. В годах уже, и формы тяжеловатые, но ясные, безукоризненные в своем роде. А лицо какое-то одинаковое (во времени), будто приклеенное.

— Мамуся, — говорит мой больной. — Ты выйди, пусть меня посмотрят.

Мамуся выходит.

А я продолжаю.

Только что ушли гости, и выпито граммов триста коньяку, и закушено тем-то и тем-то, и вдруг вот тут схватило, вот тут вот. И никогда раньше не было. «А теперь вот есть!» — думаю я. Ну, что ж, язва, по-видимому, начинается, надо к терапевту, а пока: «Ну-ка, Маша, сделай-ка!..» — и еще даю советы, мастер просто по бесплатным советам.

Мамуся потом меня провожает.

Она-то меня ни о чем не спрашивает, она знает, с кем она будет говорить и тратить порох по серьезному такому делу…

Но вежлива, как же, вежлива.

Мы едем, а я вспоминаю, кто это был. Конечно же, это он, наш известный, наш знаменитый художник, гордость нашего города, член академии, недавно о нем статья была в «Вечерке» и портрет. Там-то я его и видел. Да… И картины я его видел. Выставка в союзе художников в прошлом году. Интересная вещь, портреты у него получались — рыбаков, доярок, лесорубов… Видно, точно угадывал: кто есть кто. И много в портретах, много «человека», а вот как пейзаж, жанр — дыра, провал, ничего! Это, наверное, потому, решил я тогда, что своего содержания, своей поэзии у него нет. Нет мелодии, что ли, своей… Он как паразит за счет этих лесорубов. Лица у них содержательные, и картина получается содержательная…

Однако и здесь, я думаю, нужна одаренность. Вот я, например, попробуй нарисуй лесоруба! Топор разве.

ВЫЗОВ 10-й

Когда дежуришь смену и в будни — ничего. Но когда сутки, да еще в воскресенье — это хуже нет. Когда эти сутки заканчиваются, чувствуешь себя, как воздушный шар, вот-вот, кажется, взлетишь… Но и такие дежурства нужны. После них на душе хорошо бывает. Вообще, я думаю, свою работу надо любить. Это просто выгодно. И живешь по-настоящему, а не терпишь только, и время идет незаметно, и главное, толк от тебя… и тебе тоже. Вот поглядите на продавщиц. Та, что любит торговать, чувствует, как людям то надо и то, она им эту радость приносит, продает, — так вот, такая продавщица, она же легко работает, посмотрите, она, по-моему, и не устает почти, она ведь сама радость получает. Ну, не только, конечно, но и радость, радость. А теперь посмотрите-ка на ту, что «терпит». Вот она губки поджала и снова спиной привалилась к стеночке. Вы спрашиваете, просите показать, она губки разжимает и буркает что-то в сторону (что-нибудь типа «Мц…» — ну, мол, люди!), а потом рывками — ей же это противно, потому рывками — разворачивает перед вами товар. Потом так же его сворачивает, фыркает — и снова к своей стене. Это ж не работа, это каторга! Ей медали надо давать. Она же износится в пять лет, пока завотделом станет. А мы ее не любим. К тому же всему еще и не любим!

— Зачем вы ее к нам-то привезли? — с улыбкой говорит мне симпатичная молодая гинекологиня. — Мы ее не положим, у нее срок двадцать семь недель, слышите?.. А у нас роддом! Езжайте на Колхозную, там ее возьмут. Я тут все написала.

Забираю обменную карту, жду, когда женщина моя оденется, и мы едем на Колхозную.

— Молодой человек, о чем вы думаете? У нее же температура тридцать семь и одна, вы не мерили, что ли? (А я и вправду не мерил.) Вы послушайте, как она говорит. У нее же насморк и вот, глядите, зев гиперимирован. В обсервацию ее надо! Возьмите свою карту.