Я видел его сегодня в его кабинете; вид у него спокойный и улыбающийся. Я расспрашиваю его прежде всего о военных делах:

 - Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?

 - Я имел возможность убедиться, что генерал Алексеев придает очень большое значение операциям в Добрудже. Так, четыре русские и одна сербская дивизии перешли уже Дунай; скоро будет отправлена вторая сербская дивизия. Но это максимум того, что царь разрешает сделать в этой области. Вы, ведь, знаете, что у Ковеля и Станислава нам приходится бороться с огромными силами.

 Он подтверждает то, что сообщили мне, с другой стороны, мои офицеры, а именно, что русские войска в Галиции понесли в последнее время чрезвычайно большие потери без заметного результата. От Пинска до Карпат им приходится сражаться с 29 германскими дивизиями, 40 австро-венгерскими и двумя турецкими; их задача чрезвычайно затруднена недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов.

 Затем мы говорим о министерском кризисе, разразившемся в Афинах, и о национальном движении, организующемся вокруг Венизелоса.

 - У меня еще не было времени прочитать все телеграммы, полученные этой ночью; но я могу теперь же сообщить вам, что царь отозвался о короле Константине в очень суровых выражениях.

Четверг, 28 сентября.

 Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кундуриотис тайно отплыли в Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Саррамб.

 Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий:

 - От нас зависит, - говорю я, - чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.

 - Конечно... конечно...

 Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:

 - Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?

 И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Он повторяет свой вопрос.

 - Что сделаем мы с королем Константином?

 Если это не намек, то это, по меньшей мере, приманка и явно связанная с псевдо-конфиденциальным сообщением русского журналиста.

 Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:

 - Я предпочитаю к тому же подождать, пока г. Бриан ознакомит меня с своей точкой зрения; но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.

 Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и пр.

 Уходя, я замечаю на панно кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает венский конгресс, вторая - парижский, третья - берлинский.

 - Я вижу, уважаемый господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?

 - Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного...

 - И более обманчивого.

 - О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.

 - Не вижу...

 - Вот это пустое место.

 - Ну, что же?

 - Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если бог меня услышит, московским конгрессом.

 Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы.

 Я отвечаю просто.

 - Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?

 Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:

 - Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай бог, дай бог!

 Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству... и личным выгодам.