Суббота, 28 октября.

 Припоминая свою вчерашнюю беседу с великой княгиней Марией Павловной, я говорю себе:

 - В общем, за вычетом, конечно, мистических заблуждений, у императрицы более закаленный, чем у императора, характер, более упорная воля, более сильный ум, более активные добродетели, душа более воинствующая, более царственная... Ее идея - спасти Россию, вернув ее к традициям теократического абсолютизма, - безумие, но обнаруживаемое ею при этом гордое упорство не лишено величия. Роль, которую она присвоила себе в государстве, пагубна, но, по крайней мере, играет она ею, как царица. Когда она предстанет в "этой ужасной долине Иосафата", о которой беспрестанно говорит Распутин, она сможет указать не только на безупречную прямоту своих намерений, но и на совершенное соответствие ее поступков принципам божественного права, на которых зиждется русское самодержавие...

Вторник, 31 октября.

 Два дня уже бастуют все заводы Петрограда. Рабочие покинули мастерские, не выставляя никакого мотива, по простому сигналу, полученному от таинственного комитета.

 Сегодня вечером в министерстве иностранных дел был дан ужин в честь Мотоно.

 В половине восьмого, в то время, как я заканчиваю свой туалет, мне докладывают, что два французских промышленника, Сико и Бонье, просят разрешения поговорить со мной по неотложному делу. Представители автомобильной фабрики "Луи Рено", они состоят директорами большого завода на Выборгской стороне.

 Я немедленно принимаю их. Они мне рассказывают:

 – Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, с своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке... Сегодня днем, в то время, как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: "Долой французов. Довольно воевать". Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут; но вместо того, чтоб выручать завод, они стали стрелять по полицейским.

 - По полицейским?

 - Да, господин посол. Вы можете придти посмотреть на стенах нашей фабрики следы залпов. Упало много городовых и жандармов. Затем произошла крупная свалка... Наконец, мы услышали галоп казаков; их было четыре полка. Они налетели на пехотинцев и ударами пик загнали их в казармы. Теперь порядок восстановлен.

 Я благодарю их за то, что они без замедления информировали меня, что дает мне возможность сегодня же вечером сообщить об инциденте председателю совета министров.

 В министерстве обстановка не менее раскаленная и крикливая, чем на недавно происходившем обеде в честь принца Канина. Поздоровавшись с г-жей Штюрмер, я отвожу в сторону председателя совета министров и рассказываю ему о том, что только что произошло у завода Рено. Он пытается доказать мне, что это - эпизод, не имеющий значения; он добавляет, что градоначальник ему уже докладывал об этом по телефону и что все меры для защиты завода приняты.

 - Все же остается факт, - говорю я, - что войска стреляли по полицейским. А это важно... очень важно.

 - Да, это важно, но репрессия будет беспощадна.

 Я покидаю его, в виду большого съезда приглашенных.

 Чтобы пройти к столу, мы пробираемся через лес пальм; их так много и их листва так роскошна, что можно подумать, что находишься в тропическом саду.

 Я занимаю место между г-жей Нарышкиной, обер-гофмейстириной, и лэди Джорджиной Бьюкенен. Изящная и симпатичная вдова, г-жа Нарышкина, рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. "Статс-дама с портретом их величеств императриц", "дама ордена св. Екатерины", "высокопревосходительство", она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически:

 - Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония - вот и все. Их величества живут все более и более уединенно. Когда император приезжает из Ставки, он никого не хочет видеть вне своих рабочих часов и запирается в своих личных апартаментах. Что касается императрицы, то она почти всегда нездорова... Ее очень надо пожалеть. Затем она рассказывает мне о многочисленных учреждениях, которыми она лично занята: о приютах для пансионеров, военных лазаретах, школах для подмастерьев, патронатах для заключенных женщин и пр.

 - Вы видите, - продолжает она, - что я не сижу без дела. По вечерам, после обеда, я регулярно посещаю своих старых друзей Бенкендорфов. Они живут, как и я, в Большом Дворце, только в другом конце. Мы говорим немного о настоящем и много о прошлом. Около полуночи я их покидаю. Чтобы добраться до моего апартамента, мне приходится пройти бесконечную анфиладу огромных салонов, которые вы знаете. Кое-где горят электрические лампочки. Старый слуга открывает передо мной двери. Это - длинный путь и невеселый. Я часто спрашиваю себя, увидят ли когда-либо эти салоны былые пышность и славу?... Ах, господин посол, как много вещей доживают теперь свои века!... И как плохо доживают!... Я не должна бы говорить вам это. Но мы все смотрим здесь на вас, как на истинного друга, и мыслим перед вами вслух.