То, что я побывал там же, где и Набоков, и видел то же, что и он, в конечном счете не особенно помогло мне в исследованиях. Куда полезнее оказалось пару лет посидеть на месте и перечитать его книги, время от времени совершая экскурсы в труды литературных критиков, чьи работы расплодились, как грибы вокруг величественной русской березы о двух стволах, с которой можно сравнить Набокова. Об этих же трудах хочу сказать следующее. Во-первых, они полностью соответствуют академическим стандартам, написаны понятным языком, с юмором и интеллектуальной честностью, – и это тем более удивительно, учитывая, что первые работы о Набокове увидели свет в то самое время, когда “новая критика” покоряла одну университетскую кафедру английской литературы за другой. Те мужчины и женщины, которые решились писать о Набокове, использовали, совсем в стилистике предмета их исследований, простые отточенные формулировки и инстинктивно ненавидели научный жаргон: их труды, лишенные многих примет научной моды 1970-х годов, по сей день читаются на удивление легко.

Во-вторых, исследователи Набокова, как всякие ученые, с удовольствием отыскивают в его творчестве редкости, предназначенные для знатоков, причем делают это с максимумом упорства и ригоризма. Набоков заманивает таких читателей в ловушку: педант по натуре, он оставил нам корпус текстов, словно созданных для того, чтобы в них копались, отбирая лучшее. Если приглядеться, в его книгах повсюду рассыпаны скрытые отсылки. Иногда предмет поисков все сужается и сужается, и обычный читатель вроде меня приходит в тихий ужас: это когда-нибудь кончится? Неужели нельзя рассказывать более простые и, пожалуй, важные вещи о великом писателе?

В некотором смысле эта книга – попытка отобрать Набокова у ученых. Он и сам приложил немало усилий, чтобы объяснить простым американцам, как уловить увертливый смысл его произведений [1] . Несмотря на то, что Набоков зачастую держался снисходительно, он все же был не из тех художников слова, кто уклоняется от общения с толпой, при условии, конечно, что толпа соглашается на его условия. Он надеялся, что в Америке найдет более широкую читательскую аудиторию, и, в отличие от многих писателей-новаторов прошлого века, Набоков был готов предпринять для этого необходимые действия.

Я глубоко признателен, как вскоре догадается читатель этой книги, авторам блестящих фундаментальных биографий Набокова: Брайану Бойду за его книги “Владимир Набоков: русские годы” (1990) и “Владимир Набоков: американские годы” (1991), а также Стейси Шифф с ее несравненной “Верой” (1999). Благодаря тому, что эти писатели скрупулезно воссоздали биографию Набоковых день за днем, мне не пришлось изобретать колесо, да я бы, пожалуй, и не отважился.

Хотя, конечно, по ряду вопросов мы с ними все же расходимся. (“Что ж, этого следовало ожидать”, – усмехнулся бы читатель биографий, которые написаны на основе данных, полученных из вторых рук.) Меня снова и снова поражала явная, невероятная американскость набоковской трансформации, того, как он открылся здешним влияниям (хотя это давало знать о себе значительно раньше, когда он только мечтал, что в один прекрасный день бежит в Соединенные Штаты). По общему мнению, Набоков пошел на кардинальную перемену: десятилетиями писал и публиковал книги на русском и вот начал писать по-английски. Чего же более? Это интеллектуальный переворот, истинное преображение, на которое способен не каждый. В Америке, согласно все тому же общему мнению, Набоков огляделся и с присущей ему проницательностью принялся изображать все, что видел, в духе пьесы “Я – камера” [2] . Что ж, соглашусь, однако и это еще не все. Меня поразило глубокое и отчасти завуалированное погружение Набокова в американскую культуру, то, что он усвоил наши литературные традиции и приспособил к собственным модернистским литературным занятиям. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного: все же Набоков был, что называется, классическим писателем, отправной точкой в творчестве которого становятся совпадения, неожиданная взаимосвязь с предшественниками и их трудами. Так было, когда он писал по-русски: его собственные истории росли на сказочно плодородной почве произведений других славянских авторов-предшественников Набокова, которых он любил (хотя некоторых из них любил лишь высмеивать), и он руководствовался теми же принципами, когда начал писать по-английски.

Бойд и другие с готовностью признают, что Америка стала для Набокова благоприятной возможностью, живительной переменой, однако общее мнение таково, что на деле Америка лишь очередной эпизод в мистерии набоковского гениальности. Дескать, он двадцать лет прожил в Берлине и Париже, где писал по-русски и создал выдающиеся произведения, потом еще двадцать лет прожил в Америке, где писал по-английски и где из-под его пера также вышли достойнейшие работы. Потом без малого двадцать лет жил в пятизвездочном отеле в Швейцарии и создавал шедевры. Так, да не так, отвечу я. Все набоковские произведения великолепны, но все же на истинное величие претендуют лишь те, что были созданы в Америке. И дело тут не только в тех романах, принесших ему славу в середине творческого пути, как, к примеру, “Лолита”, которая привлекла к Набокову внимание широкой читательской аудитории, чего он так добивался. Пусть даже миллионы читателей именно благодаря “Лолите” помнят его фамилию (хотя порой и неправильно произносят [3] ), однако погружение в американскую действительность повлекло за собой куда более значимые изменения, чем, к примеру, его знакомство с немецким укладом жизни в Берлине или последние десятилетия жизни, проведенные в Швейцарии.

Германию он так и не полюбил (впрочем, мало кто из русских ее любит), Швейцария же стала для него достойным убежищем, местом, где он мог работать и принимать почести. А вот Америку Набоков любил – ту самую, вульгарную необъятную Америку. То, что он так проникся ею, так спокойно принял перемены, которые она в нем произвела, отчасти объяснялось тем, что здесь он мог в свое удовольствие охотиться за бабочками, но также и тем, что в середине XX века в Америке была возможность вырастить здорового и подающего надежды ребенка. По сравнению с Европой с ее ночными погромами, а также Германией и СССР, пораженными тоталитарным безумием, в Америке было легче дышать, однако, как ни странно, для Набокова-художника это не стало поводом к тому, чтобы успокоиться и почивать на лаврах. Напротив, его манера стала более дерзновенной и даже, я бы сказал, по-американски нахальной.

Американский период в творчестве Набокова, эти двадцать полных лет, уже обросли мифами. О том, как эмигрант без гроша за душой и поначалу без языка, на котором он мог бы свободно обращаться к новому читателю, стал самым популярным англоязычным автором в мире, создателем бестселлера о сексе и прочих выдающихся произведений. Начали переиздавать его ранние русские романы, переводы которых Набоков контролировал лично, и вскоре его объявили живым классиком, гением уровня Пруста, Джойса и Кафки. Его случай служил примером нуждающимся писателям всего мира. Силой его воли и искрометной оригинальностью восхищались даже те, кому не нравились его романы. Раз получилось у Набокова, быть может, получится и у них.

Возможно, его стиль, строгий и вместе с тем вычурный, изобилующий словесными играми и мудреными отсылками, выбивался из русла массовой литературы. Иными словами, не все его романы суть бессмертные классические произведения, как он самонадеянно утверждал в предисловиях, которые сам и писал к английским изданиям. Быть может, “Лолита” действует на публику, как торнадо в Оклахоме: шокирует, удивляет и ужасает, но вместе с тем в гадливой, похотливой манере обнажает истинно американскую фобию, которую, кажется, заметил только Набоков, – страх, что изнасилуют ребенка. Возможно, кто-то прекрасно проживет, не перечитывая “Аду”. Возможно, “Смотри на арлекинов!”, “Прозрачные вещи”, “Под знаком незаконнорожденных”, “Приглашение на казнь”, “Отчаяние”, даже целые части “Дара”, романа, написанного по-русски, которым Набоков особенно гордился, – не так уж и интересны. Набоков умело рекламировал свои произведения, так что, возможно, в некотором смысле нам всучили фальшивку.