– Что?

– Ты была в магазине, выходила из дома.

– Да, - киваю и облокачиваюсь локтями о стол, - хотела к-купить ч-чай.

Чертов чай. Всего лишь магазин, всего лишь в нескольких сотнях метров от дома! И я вернулась с твердым намерением захлебнуться на дне старой ванны. Мама понимающе и серьезно кивает, как только она умеет, а я прохожусь пальцами по волосам. Они еще не до конца высохли. Мокрыми полосами спадают на плечи, а за ними тянутся тонкие струйки.

– Мы же договорились, что ты будешь меня предупреждать, помнишь, Дел?

– М-мам, ты и т-так все знаешь.

– А если бы не знала?

– Ты в-в-всегда…, - как же трудно, я едва шепчу, - все з-знаешь.

Договариваю и неуклюже покачиваю головой. Язык взывает от неприятной боли, и, зажмурившись, стискиваю пальцы и нервно топаю по покрытию ногами. Едва слышно. Но мне надоело бороться. Моя последняя попытка отдохнуть от мира под водой закончилась плохо. Я отключилась, а пришла в себя уже в больнице с багажом физических проблем, о которых обычно не думают, когда пытаются покончить с собой. Никто ведь не надеется, что он выживет. Верно? Хотя я толком и не планировала умирать. Хотела сбежать, да. Но я никак не ожидала, что едва не переступлю черту. Да еще и вернусь искалеченной.

Доктора сказали, что я повредила какой-то канал в каком-то отделе мозга. Они очень много тогда говорили, но я не могла слушать, потому что больница – не лучшее место для человека, который впитывает в себя боль и чувства окружающих. Поэтому столкнуться с последствиями мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом – он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая пластинка.

– Сегодня было столько клиентов, - пропевает мама, поправляя густые волосы, - ты и представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.

Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.

Вскидываю брови, а она пропевает:

– Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.

– Н-не сомнев-ваюсь.

– Тебе бы понравилось.

Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала и не снимала с плеч груз ответственности.

Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:

– Осторожно!

Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу зелеными горошинами. Я виновато морщусь.

– П-прост-ти, - порывисто поднимаюсь, - н-не хотела. Я н-не...

– Дел, все в порядке.

Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.

– Все хорошо.

– Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.

– Я сама уберу, дорогая.

– Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.

Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.

– Иди, отдыхай. Я сама уберу.

Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи. Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет. Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.

Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.

В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.