Гранильщик Вацлав Страка возвращался с заседания совета Национального комитета. Он устал: заседание затянулось. Обсуждали проведение Первого мая. Праздник на носу, а господа комитетчики только глаза протерли. Ясное дело, опять, как всегда и везде, все взваливают на стекольную фабрику! И председатель фабричного совета — к тому же еще и душа фабричного оркестра — обязан в этом участвовать!

Послали за ним только под вечер. Вацлав поворчал, поломался — мол, проспали, так и делайте все сами! Мы-то, на фабрике, уже готовы! Но потом нахлобучил кепку и отправился с намерением малость вправить мозги этим сонным тетерям из Национального. Тем более что дома нынче будто черти с цепи сорвались. Перед ужином вспыхнула обычная ссора между отцом и сыном, какой уж тут отдых! Оба сели за стол друг против друга, мрачно уткнулись в тарелки с картофельной запеканкой; даже дети сегодня не осмеливались пикнуть. С ума сойти. Этот старый дуралей вбил себе в голову двинуть в Прагу к доченьке, выплакать на ее груди свое родительское горе. Так его там и ждали!

Что происходит с Иреной? Не ответила на два его письма. А он все поджидал почтальона — напрасно. Встревожился, чертыхался в душе, что отнюдь не снимало тревоги. Чертова девка! Начал было третье письмо, чтобы как следует ее отчитать, да не дописал, так и носил в кармане. Никому незачем знать, что он ей пишет. Или обиделась, надутая барынька? Если в самом деле обиделась, так и дьявол с ней! Ей же добра хотел. Будто она его не знает. Но подсознательно чувствовал, что дело тут в чем-то другом, он хорошо знал свою сестренку. Чтобы так ее изменил брак с этим… не хочется верить.

Ну, не пишет, и ладно. Милости выпрашивать не станем, хмуро рассудил Вацлав, — и все-таки что-то не давало ему покоя. И он резко осадил свою жену, Божку, когда та в разговоре коснулась больного места в семье. Что могло случиться с Иреной?

С такими мыслями он возвращался домой. Заглянул по дороге в трактир, принял стопку водки «для сугрева», и теперь ему шагалось легко. Только дождь сволочной льет и льет. Вацлав прибавил шагу, сунул руки в карманы.

Прошел под фонарем в конце улочки, тень от козырька кепки надвое разделила его лицо. Двинулся вдоль высокой ограды сада священника, обходя лужи, едва заметные в тусклом свете далекого фонаря; насвистывал тихонько, в такт шагам.

Огоньки рабочего поселка уже подмигивали ему издали.

Быстро миновал ворота в ограде и, лишь отойдя немного, услышал нечто вроде тяжкого вздоха у себя за спиной. Круто повернувшись, вынул руки из карманов и перестал свистеть. Вгляделся в темноту. Ничего. Хотел было двинуться дальше, но тут заметил в проеме силуэт неподвижно стоящего мужчины. Подумал, что это обман зрения, но темная фигура шевельнулась.

Вацлав подошел ближе. И верно, кто-то стоит, прижавшись к воротам, тихий и оцепенелый, только дышит сипло.

— Кто там?! — крикнул Вацлав и подошел на шаг ближе.

Тишина! Вацлав хотел вынуть спички из кармана, но тут человек выскочил из проема и с хриплым, безумным воплем взмахнул рукой… Нанес удар! Руку вела судорожная сила безумца. И достигла цели! Борис ощутил это по пальцам. Какое ощущение!

Еще раз!

Вацлав зашатался, внезапный удар отбросил его к мокрой стене, он вскрикнул от боли, но тотчас схватил нападавшего за горло, сдавил, словно тисками.

— Ах ты, мерзавец!..

Третий удар прервал дыхание, снова бросил Вацлава на стену — нож глубоко вошел в плечо и там застрял. Вацлав уже слабо взмахнул рукой — рука попала в пустоту.

Болезненная судорога свела сильное тело, перед глазами вспыхнуло белое пламя — и Вацлав рухнул наземь, словно могучее дерево, вырванное с корнем. Тьма, тьма. Он упал поперек дороги, разбрызгав воду луж, и потерял сознание.

Так он остался лежать, уткнувшись лицом в грязь, на дне беззвездной ночи, накрытый крышкой непроницаемой темноты, и жизнь медленно вытекала из его мощного тела. Плоская кепка валялась в стороне, из карманов выскользнули в лужу карточки на дополнительный паек для семейных, стопка приглашений на празднование Первого мая да неоконченное письмо.

А дождь все лил и лил.

А другой бежал, подгоняемый страхом. Ноги сами несли его, увязая в раскисшей пашне, спотыкаясь о камни на межах. Он упал на колени, всем телом растянулся в луже, встал и, шатаясь, машинально побрел дальше.

Прочь! Подальше отсюда!

Впереди шумела черная река. Борис рухнул на каменистую дорожку, его начало рвать. Казалось, судорога и боль вывернут все внутренности, он корчился в истерике и конвульсиях, из глаз градом текли слезы. Он рыдал от страха.

Нож! Он забыл на месте преступления нож и знал, что исчерпал уже все свое мужество, чтобы вернуться за ним. Господи боже, нож найдут, начнется следствие! Они все раскроют! Погонятся за ним с заряженными револьверами и дрессированными собаками! Кажется, лай уже слышен… Ох, что я натворил! Убил! Убил коммуниста, и теперь…

По мосту он промчался, словно безумец, ветер сорвал шляпу с его головы, растрепал волосы, хлестал по перекошенному лицу розгами дождя — Борис ни о чем больше не думал и за шляпой не вернулся, теперь уже все равно, только прочь отсюда!