Там сидела пара,

Пара голубей.

Я подхватываю опять. Она переводит взгляд на меня и как бы ловит сердцем, угадывает чувствами: тот я или не тот?..

Она поет и все смотрит на меня, точно отгадывая: я это или не я?

Я взбадриваю ее взглядом. Подпеваю:

Откуда ни возьмись —

Охотник-злодей.

Разлучил он пару,

Пару голубей.

Голос ее к концу песни почти уже набрал былую силу, почти до самого верха налился соком красоты ее чувства, и я поражался: ничего не берет мою маму! Я любовался своей несгибаемой мамой, когда из глаз ее ярко, как сок из перезревших виноградин, брызнули слезы и голос ее сломался на словах:

Голубка не ела…

— Как же ей есть, когда одна, бедняжка, осталась? Вот так и я. Отняла у меня война Николая, вашего отца, и я одна и одна, как былинка. — И последний куплет не пропела, а досказала, все так же жутко и отрешенно глядя поверх стола:

Голубка не ела,

Воду не пила.

Из-под той горочки

Голубя ждала.

И заключила:

— Так и прождала всю жизнь. А теперь: ешь, ешь. Эх, сынок! Разве ж теперь наешь? Проклятая война!..

Слезы осыпались с ее лица, как капли с осенних листьев, а она их не замечала, не вытирала, как умеет — тыльной стороной ладони, больше пальцами. Качала головой дальнему своему времени и одинокому сегодняшнему дню.

А я чувствовал себя так, точно бы я виноват в том, что была война. Точно бы я виноват, что не стало у меня моего отца, ее мужа. Точно бы я убил песенного голубя, а голубку взял в дом, заставлял: «Ешь, ешь!..»

Как же мы должны быть ответственны за каждый наш день, за каждое наше слово, чтобы не было трагедий впереди!..

Она глянула на меня и испугалась, заметив мое состояние. Испугалась, подумав, наверное, что это она причинила мне боль. И вдруг спохватилась. Переменилась вмиг.

— Да ну ее к черту, эту грусть! Ее никогда не перегрустишь! А ну-ка вставай, щас спляшем! — И пошла, подбоченясь, как в молодости, по комнате.

Ой, чеботы, чеботы

Из бычка!

Чего ж вы не робыте,

Як дочка?

И в обратную сторону пошла, пританцовывая.

— Ну-ка, хватит грустить, сын! Мы все давно перегрузили! Теперь пусть наши враги журятся! — И пританцовывает, припевает:

Ой, зачем мне капусту садить?

Ой, зачем мне город городить?

И капуста не садится,

И город не городится…

Пол: та-та-та, та-та-та, та-та-та.

— Хай ему черт — унывать! — кричит мама. — Не унывай никогда, сын. А то и куры загребут. Воробьи порхатые заклюют. Как в песне поется: «Затоскуй, загорюй — курица обидит…» Если б я к сердцу принимала все, что на мои плечи сваливалось, то давно бы и косточек моих бы не было. Я всегда заставляю себя: «Катька, вставай! Жить надо!..» Заболеешь, бывало, не поднялась бы, а я: «Ну-ка песню, Катька, у тебя дети…» — И выбивает — откуда все берется:

Пойду плясать,

Дома нечего кусать.

Чугунки да ложки,

На ногах — сапожки!..

Да, она все та же: неунывающая, песенная моя мама, во всем всегда задававшая тон, из всего делавшая веселье. Никто, бывало, ее не перепляшет, не перепоет, припевки так и сыплются, искрящиеся самородными словами, здоровой мыслью, «жигающим» юмором и животворной силой.

Она и в колхозе всегда была первая: что копнить, что скирдовать, что снопы вязать, что полоть. С нее нормы брали для колхозов района. Я еще помню, как кричали — в шутку и всерьез! — ее подруги, когда она полола кукурузу при районной комиссии: «Катька, сатана, не нажимай, а то мы поперерываемся! Не старайся, Бойчиха, бо ты нас угробишь!» О ней писали в газете: «Снопы вяжет, как самовязка!»

Неиссякаемый источник поэзии моя мама. И я впитал с ее песнями и припевками и душу ее родины — Украины. И в сердце моем слились и Украина, и Россия, родина отца и моя родина. И я должен сделать что-то доброе для своего народа, раз у меня такая многогранная Родина, раз у меня такая чудная мама: моя душа впитала с ее молоком эту живительную радость бытия на земле…

Она выбивает, пританцовывает, припевает, а я думаю о жизни, о прошлом и настоящем моей Родины, моей большой Родины… Думаю о маленькой моей родине, которая собирается из тех хуторов и станиц, в которых я жил, о маме в ней, о себе в ней, обо всем том, что, связано с ними, с моей мамой и моей родиной. И в первую очередь почему-то вспоминаю свадьбы.

Из всех событий жизни у нас особенно выделяли свадьбы, им придавали особое значение все — и взрослые, и дети.

Мама к свадьбе Вали, как и другие женщины, имевшие дочерей, готовились почти что со дня ее рождения: собирала пух на перину и подушки, снаряжала ей сундук. И для наших свадеб, задолго до нашего совершеннолетия припрятывала «что надо», «приглядывала» невест: «Вот Исачиха Лида. Во всем примерная: красавица, слова поперек не скажет, всегда вполголоса. И трудиться любит, все копается во дворе и все с песенками. Ты бы подружился с ней. Может, засватаем».