– Ты только его не трогай, - предупредил дрозд, снова прыгая поближе к мальчику.

– Что не трогать?
– не понял Мэтт.

– Грозовой разряд, что же ещё.

– Хорошо, - кивнул мальчик, чувствуя, как земля, на которой он сидит, становится всё теплее и теплее.

– Ты расскажи лучше, почему ты из дома сбежал.

– Я?!
– удивился Мэтт.
– Я не сбежал. Я будущее изменить хотел.

– Чьё?
– в свою очередь удивился дрозд.

– Своё, конечно.

– Ах ты, маленький эгоист, - покачала головой птица.
– Это у вас, видимо, семейное... А ты знаешь, что нельзя изменить своё будущее, не меняя чужого?

– Почему нельзя?

– Потому что будущее - оно всегда общее. Чем тебе будущий вечер насолил?

– Я не люблю на чужие ноги смотреть, - мрачно сказал Мэтт.
– Они не интересные. И на пиджаки не люблю, и на платья. А лиц я не вижу, потому что я маленький. А ещё делать многих вещей нельзя, когда приходят гости, потому что они могут многого не понять. Вернее, понять многого не могут.

Дрозд подпрыгнул на месте, присвистнул и совсем по-человечески ухмыльнулся:

– А ты не пробовал сесть повыше?
– и, глядя на открывшего от удивления рот мальчика, подмигнул ему: - А давай, сегодня слегка изменим привычный ход вещей?

Дома Мэтт появился почти сразу же после грозы, - мокрый, оживлённый, счастливый, можно сказать в кураже, с сидящим на плече маленьким чёрным дроздом.

В посольском дворе, откинувшись на спинку литой чугунной скамейки и закинув ногу на ногу, его ждал Лукаш:

– Ну, что, путешественник, знаешь, чем кормят дроздов?

– Кормят тех, которые живут в клетках, - парировал мальчик.
– А я никого не держу.

Потом был вечер, и вечерний приём впервые не казался Мэтту обременительным. Он ходил между чопорными, застёгнутыми на все пуговицы гостями и с обаятельной улыбкой дарил каждому из них живой хрустальный цветок. Гости присаживались на корточки, чтобы познакомиться и пожать мальчику руку, а цветы качали прозрачными головками и звенели.

А ночью у Мэтта поднялась температура.

25. 2330 год. Ая.

Ая не помнила, чтобы она вообще когда-нибудь плакала так, как плакала сегодня, сидя под куполом в прозрачном стектонитовом туннеле у молчащего генератора Бибича: в голос, навзрыд, с каждым выдохом повторяя 'я больше так не могу!'.

Правда, длилось это недолго, и уже спустя полчаса после приступа то, что мучило её, стало настолько зыбким и смазанным, что спроси её кто-нибудь о причине случившейся только что истерии, она вряд ли смогла бы дать хоть сколько-нибудь вразумительный ответ.

Что 'не могу'? Почему 'не могу'?

Отплакав, она долго сидела в тишине, прислушиваясь к тому, что происходило у неё внутри.

Обычно если тоска и накатывала, то случалось это во снах, в здравом же уме и трезвой памяти - наоборот - всегда приходило облегчение.

Тем неожиданнее было то, что было - и это ещё не растаявшее до конца ощущение болезненности происходящего, и эта бездонная дыра, в которой гулко и учащённо стучало сердце.

Она и сама понимала, что доля реализата - не самая худшая участь: предвидеть будущее, заглядывать в прошлое - ну, разве можно огорчаться тому, что имеешь глаза или уши?

Однако выходило так, что, оказывается, было можно. Была некая тонкая грань, которую она даже для себя самой боялась определить.

Там, за этой гранью, трава тоже была зелёной, вода тоже была мокрой, а кровь стучала в венах примерно в прежнем ритме, - но существо, таящееся в глубине её души, открывало какие-то немыслимо невозможные глаза и видело за всем этим вечную безбрежную бездну.

Она знала, что бездна эта не была ни страшной, ни странной.

Странными были чувства: они то тупились до полного угасания, то сжигали Аю изнутри, - точь-в-точь как в накрывшем её полчаса назад припадке.

В такие моменты ей начинало казаться, что вот это, переживаемое ею жгучее, глубокое и безымянное и есть то единственно правильное, ради чего в этой жизни вообще стоило что-нибудь делать.

Конечно, она осознавала, что это не так. Конечно, она понимала, что это так же нелепо и так же неправильно, как неправильно пытаться рисовать всеми цветами одновременно: каждая нота в этой вселенской фуге, как каждый мазок на картине - от еле видимых до переплетающихся между собой густых, насыщенных, разноцветных, - должна была иметь свой, особенный, тембр и свою, особую, громкость. Однако то, что накатывало на неё, накрывало её с такой силой, что ноты эти сбивались и трепетали, как затянутая смерчем мошкара.