В это утро, не будучи в состоянии уснуть, он пытался, верный своим привычкам, не думать о том, что мучило его совесть, и старался развлечься.

Развлечением для него служило — заниматься классификацией по родам и видам чудесной коллекции насекомых, которая принадлежала ему и заполняла собой самую большую залу его дома.

В его коллекции были представители всевозможных видов бабочек и жуков, известных в мире, начиная с жука Актеона, целиком покрытого тонким пушком, напоминающим шерсть кошек, и кончая скарабеем Юпитером, на спинке которого изображено человеческое лицо с бородой; начиная с бабочки Подалир с четырьмя крыльями огненного цвета, кончая бабочкой Алексанор, у которой на синеватых полумесяцах крыльев начертаны двенадцать знаков Зодиака. И для него не было большего удовольствия, чем созерцать всю эту пестроту красок, взвешивать плотность щитков и измерять надкрылья и сяжки у жуков.

Он собирался пролить каплю пальмового масла на диковинную куколку, когда привратник доложил, что молодой монах желает его увидеть, чтобы сделать важные донесения.

Привратник был еще полусонный и забыл прибавить, что эти донесения касались Гипатии.

Префект Орест был поклонником знаменитой философии. Иногда он совещался с ней. Утверждали даже, что втайне он любил ее. Если бы имя Гипатии было произнесено, он принял бы монаха Симона. Но серьезные события часто зависят от пустяков.

Префект, с бюреткой в руке, нацеживал каплю пальмового масла.

— Пусть этот монах придет сегодня вечером, — ответил он.

И капля упала на диковинную куколку, к его величайшему удовлетворению.

Математик Теон поцеловал свою дочь с необычным волнением. Он находил ее прекраснее, чем всегда. Он чувствовал, что в ней все дрожит, что с ней что-то происходит.

Он заметил Гипатию, которая гуляла по крошечному садику, усаженному лаврами, и спустился из своей комнаты, чтобы обнять ее.

Теон был человек кроткий и ученый, постоянно погруженный в математические науки и философию. Ему очень хотелось сказать что-нибудь дочери о своей нежной любви к ней. Но в вопросах этого порядка он никогда не умел выражаться. Ах, насколько легче было писать комментарии относительно Птоломеева Альмагеста или толковать о затмениях, чем произнести одно единственное, выходящее из души слово даже такой прекрасной и мудрой дочери, какою была Гипатия.

Может быть, в первый раз в своей жизни, Гипатия, по-видимому, не поняла нежности его поцелуя, и рассеянно удалилась.

Она поднялась по каменной лестнице, которая выходила на террасу дома, и облокотилась на балюстраду, между статуэтками Афины-Паллады и Афродиты, которые стояли друг против друга.

Над нею блистало солнце, заливая своим сиянием весь город, сверкая на белизне монументальных порфиров и вырезая на лазури небес мраморные шпицы и сиенитовые колонны. С одной стороны, она видела на светлых террасах яркий пурпур роз, с другой — возвышающиеся ряды висячих садов с длинными аллеями лимонных деревьев. В горячем и неподвижном воздухе поднимался человеческий шум. Гипатия почувствовала зной и усталость.

«Не есть ли преступление против духа то, чему я учу в Академии? — подумала она. — Как боги требовательны! Им нужно служить безраздельно, и минута слабости уничтожает целую жизнь усилий».

Она склонила свое лицо на обнаженную руку, и теплота кожи вызвала у нее дрожь. Она взглянула поочередно на Афину-Палладу и Афродиту, полных могущества, немых, непримиримых.

Она стояла, полная тревоги, между изображениями обеих богинь.

Она перешла террасу и медленно спустилась с лестницы.

Быть может, ничего не случилось бы, если бы Гипатия осталась дома.

На улице стояла ее колесница. Она решила прокатиться по дороге вдоль моря, а затем через ворота Луны проехать в квартал бальзамировщиков, чтобы подставить свое лицо под ласку ветра.

Внезапно она очутилась среди рычащей толпы, которая загородила улицу. Она выпрямилась и поднялась на колеснице. Ее окружили со всех сторон. Но в ее взгляде выразилось такое величие духа, что стоящие возле нее посторонились и, может быть, ей удалось бы спастись, если бы кучер хлестнул лошадь и проехал дальше.

Но кучер был совсем еще молодой человек. Понял ли он серьезность минуты по выражению ярости на лицах, или был охвачен необъяснимым паническим ужасом, но он бросил вожжи, спрыгнул со своего сидения и убежал.

Тогда поднялся крик, и около Гипатии, оказавшейся в одиночестве, образовался угрожающий круг. Она была так спокойна и так прекрасна, что ни одно разумное существо не посмело бы даже коснуться ее платья.

Кто-то из толпы подошел и наотмашь ударил Гипатию палкой по голове. Она зашаталась под силой удара и упала на кузов колесницы. Тотчас же несколько человек, не удерживаемые более, набросились на нее.