— Успокойся, — прошептала она. — Так! Теперь мы можем разумно поговорить. Я пришла сообщить тебе, что мы должны расстаться; спокойно, без гнева, теперь, пока еще не поздно. Что могут дать нам наши отношения? Мы оба только страдаем. Пожалеем же самих себя! Ты могуществен, — продолжала она, зажмуривая глаза с ребяческой важностью. — Но и ты не можешь достичь невозможного.

— Из-за Отона? — запальчиво воскликнул Нерон.

— Да, — ответила Поппея, — но также и из-за нее, — она сделала жест в сторону покоев Октавии.

— Из-за нее! — пренебрежительно повторил император. — Бедняжка, — добавил он жалостливо.

— Говорят, она красива.

— Может быть. Но для меня только ты красива. Ты — трепетная страсть, пламенная страсть, пламенное забвение. Рука твоя тепла, а ее руки холодны как лед.

Уста твои горячи — неизведанные мной уста, подобные огненному меду. Их я искал… — И он потянулся к ней, хотел коснуться ее губами. Но она отвернулась.

— Нет! Императрица выше меня! Она внучка или дочь богов.

— Не говори о ней!

— Она твоя супруга и она — мать.

Нерон с горечью рассмеялся: «Да, бездетная мать несчастных и униженных!»

— Но она благородна. Во мне же нет благородства, нет возвышенности…

— Если бы ты знала, как мне претит возвышеннее! Ее скучная возвышенность!

Поппея слушала; подняла умную голову — маленькую голову змеи… проговорила решительно и восторженно:

— Ты — художник, истинный поэт…

— Да, — сказал Нерон, словно на мгновение очнувшись от сна. — Но я давно ничего не пел.

— Спой что-нибудь.

Он принес лиру и жестким прикосновением извлек нестройную разноголосицу звуков.

Поппея в совершенстве владела лирой, но бесподобно играла и на другом божественном инструменте: на струнах чужой души.

— Написал ли ты что-нибудь новое?

— Нет.

— Ты запускаешь свой талант. Жаль. Я знаю несколько твоих стихов наизусть — они прекрасны! Но у тебя много врагов.

— Много, — хрипло повторил Нерон, кладя лиру в сторону. — Все мне враги!

— Это понятно. Художники завистливы, всегда соперничают друг с другом. Но отчего ты это допускаешь? Твои стихи и твоя музыка — безвестны; ты до сих пор скрывал их от мира, прятался. Во дворце у тебя слишком тесный круг слушателей и мало ценителей искусства. Отчего бы нам всем — многим, многим тысячам — не увидеть и не услышать тебя? Художник не может удовлетвориться узкой средой своих приближенных.

Впрочем, я забыла, что императрица — любительница музыки.

— Она? Ты заблуждаешься.

— Как странно! Разве она не любит флейты?

— Нет. Но отчего ты это спрашиваешь?

— Я кое-что слышала… Так… всякие пересуды!

— Какие?

— Оставим это!

— Я желаю сейчас же все узнать! — возбужденно возразил Нерон.

— Говорят, что какой-то флейтист тайком играет под ее окнами. Но это, без сомненья, лишь пустые толки…

— Как его зовут?

— Я забыла… подожди! Кажется, его имя Эвцерий!

— Эвцерий! — воскликнул император. — Египетский юноша! Да, он флейтист, и я его знаю.

Поппея утвердительно кивнула головой.

— Он целыми ночами играет в саду, под покоями императрицы. Его музыка часто мешала мне спать!

— Говорят, что он еще ребенок, — снисходительно заметила Поппея и перешла на другую тему…

Когда она собралась уйти, Нерон подал ей нитку жемчуга… Но Поппея отклонила его дар. — Нет, я не ношу драгоценностей.

И она небрежно вернула императору ожерелье, словно на нем были нанизаны ничего не стоящие камешки.

— Что же мне дать тебе?

— Себя! — просто и смело проговорила Поппея.

— Аспазия, Фрина, Лаиса! — воскликнул Нерон в неистовом восторге…

— Поэт! — шепнула ему Поппея и выскользнула из зала.

Внизу она опустила вуаль. Поспешила домой. Ее ожидал Отон. Оба были довольны. Но Отон продолжал представляться ревнивым, ибо деньги у него иссякали, а квесторство приносило лишь мизерный доход. Они решили, что на первых порах Поппея не должна принимать от императора никаких подарков — ни жемчуга, ни золота. Было бы оплошностью за такую дешевую цену продать будущее. Отон готовился по меньшей мере к наместничеству. Поппея же ставила себе иную цель. Она метила гораздо выше.

В тот же вечер покои Октавии были заняты воинами. Немедленно, при свете факелов, был учинен краткий допрос. Эвцерий не признавал за собой никакой вины. Однако его бросили в темницу и заковали в кандалы. Служанки Октавии ни в чем не признавались. Они давали воинам дерзкие ответы и плевали им в лицо, когда те, черня молодую императрицу, хотели вынудить у них подтверждение нашептанной им клеветы.

Октавия не могла ответить на поставленные ей вопросы, она не могла даже объяснить, отчего она последнее время так много плакала, и ее печальное настроение было приписано тоске по возлюбленному. Император осудил ее на изгнание, и на следующее утро она, под конвоем, была препровождена в Кампанию.