— Успокойтесь, — сказал он. — Будем считать это недоразумением. Как договорились, в семь часов я заеду за вами.

Но я уже неслась прочь. Большими прыжками я перебежала проспект и втиснулась с собакой в машину. И лишь повернув ключ зажигания, я вспомнила, что это «его» машина. Но это уже мало заботило меня. Рискуя разбить его драгоценный автомобиль, я развернулась прямо на проспекте, пересекла мост и со всей скоростью направилась к дому. Кровь стучала у меня в висках. Я села на кровать, и щенок с любовью положил голову мне на колени. Теперь я не знала, что делать с собой дальше.

Спустя пять минут Юлиус позвонил мне в дверь. Он сел напротив и посмотрел в окно. Если вспомнить, то за все знакомство мы так ни разу и не посмотрели друг другу прямо в лицо. Когда я смотрела на него, то всегда видела один лишь профиль. Это был человек без жестов и без взгляда. Это был человек, который видел меня запертой в квартире с Аланом, был рядом, когда я плакала в нью-йоркском отеле, наблюдал за мной, увлеченной пляжным пианистом. Это был человек, который хранил обо мне несколько ярких и мелодраматических воспоминаний. Человек, о котором я не знала ничего или почти ничего. Единственный раз, когда он заговорил о своих чувствах, был, когда он, обессилевший, лежал в гамаке, и я видела лишь клочок его волос. Наша борьба шла не на равных.

— Я знаю, что вы предпочли бы остаться одной, — сказал Юлиус. — Но я хотел бы кое-что объяснить вам.

Я ничего не ответила. Я смотрела на него, и мне, действительно, очень хотелось, чтобы он ушел. Впервые я смотрела на него как на врага. Как это было ни смешно, но в тот момент меня заботило лишь одно: расскажет ли он о пианисте Луи или нет. Я понимала, что это по-детски глупо, что это не имеет ничего общего с ситуацией, но не могла заставить себя не думать об этом. Это была случайностью, чистой воды случайностью, но было страшно и подумать, что Луи решит, будто и он такая же случайность. Я знала, что он достаточно неуравновешен, чтобы поверить Юлиусу.

— Признайтесь, — сказал Юлиус. — Ведь вы злитесь на меня исключительно из-за этого пианиста. Это не я видел вас той ночью, а мадемуазель Баро. Но как бы то ни было — вы свободный человек.

— Вы называете это свободой?

— Я вам всегда говорил это, Жозе, — ответил он. — И вы всегда делали, что хотели. То обстоятельство, что я интересуюсь вами, вашей жизнью ни в коей мере не зависит от того чувства, которое я к вам испытываю. Вы думаете, что любите Луи, или вы действительно любите его быстро поправился он под моим взглядом Как бы то ни было на самом деле, я нахожу это вполне естественным. Но вы не в силах запретить мне думать о вас, в некотором смысле заботиться о вас. Это долг и право любого друга.

Он говорил спокойно, уверенно, и, действительно, что я могла возразить на эти слова?

— В конце концов, — продолжал он. — Когда я познакомился с вами, ваши дела шли из пук вон плохо, но потом, как мне кажется, я смог помочь вам… Конечно, я не должен был вот так сходу говорить вам там в Нассо о своих чувствах, но чувствовал себя таким усталым и одиноким… Потом, я же извинился перед вами на следующий день.

Воистину этот маленький, но могущественный человек был очень одинок. А я, в эгоизме только что обретенного счастья вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Я опасалась его. И эти опасения, этот страх всегда вызывали во мне чувство стыда. Он все смотрел куда-то сквозь меня, и, поддавшись импульсу, я вскочила и положила ему ладонь на рукав. Конечно, он любил меня, и конечно, он страдал, ведь он не мог ничего изменить.

— Юлиус, — сказала я. — Я прошу, простите меня, со всей искренностью прошу… Я благодарна вам за все, что вы сделали для меня. Только вот я почувствовала, что за мной подглядывают, следят и… А «даймлер»? — спросила я вдруг.

— «Даймлер»? — переспросил он.

— Да, «даймлер» под моими окнами?

Он смотрел, ничего не понимая. В конце концов, разве в Париже только один «даймлер»? Я даже не знала какого цвета тот, что видел Луи. И потом я всегда испытывала отвращение к такого рода подробностям. Я предпочитала остаться в рамках дружбы и уважения, а не заниматься детективным расследованием. И снова, в который раз, чтобы не углубляться в познание сути вещей, я удовлетворилась изучением их форм.

— Не будем больше об этом, — сказала я. — Хотите что-нибудь выпить?

Он улыбнулся:

— Да, и на этот раз чего-нибудь крепкого.

Он достал из кармана маленькую коробочку и извлек из нее две пилюли.

— Вы продолжаете принимать эти лекарства? — спросила я.

— Большинство горожан поступают точно так же, — ответил он.

— Это транквилизаторы? Не представляете, насколько эта мания мне не нравится.

Это было правдой. Я никак не могла понять, как это можно с такой яростью стремиться смягчить удары судьбы. Мне казалось, что это показатель постоянного поражения. Что этот занавес, протянутый между несчастьем, горем и самим собой подобен белому флагу, возвещающему о капитуляции.

— Когда вы достигнете моих лет, — сказал Юлиус с улыбкой, — вы тоже не захотите попасть в такую зависимость от…

Он искал нужное слово.

— От собственного организма, — заключила я с иронией.

Он закрыл глаза, кивнул головой, и мне совсем расхотелось шутить. Может быть, действительно когда-нибудь наступит такой день, когда мне придется затыкать рот свирепым волкам моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Может быть, наступит день, когда я уже не смогу выносить даже саму себя, превратившись в черно-белую детальку без цвета и граней. И буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, периодически глотая разноцветные пилюли. Мускулистые ноги и обессилевшее сердце, решительное лицо и мертвая душа. Я вдруг увидела все это, но не поверила, потому что между этим кошмаром и мною стоял Луи. Я выпила вместе с Юлиусом виски, и мы, смеясь, вспомнили бегство мадам Дебу.