Я сел, вытаращив на него глаза. Каким дядькой? А, ну да… Сказки ему рассказывал. Теперь он мне их возвращает.

Я послушно сел. Куда бежать? Еще напорешься на автоматчиков маршала Малинина…

— Давно я хотел, Паша, замолить свой великий грех, грех содомства и мужеложства! В другой жизни, после того как ты был у меня дядькой, я опять был твоим барином, а ты был уже мальчиком для посылок, или казачком. Наверно, из той, прежней жизни перешла моя любовь к тебе, трансформировавшись столь постыдным образом. Уже не ты укладывал меня спать, а я укладывал тебя с собой! И не нужны мне были никакие красавицы, дочки окрестных помещиков, не нужна мне была прекрасная вдова предводителя дворянства, присылавшая мне свои чудесные, надушенные письма с пятнами от ее чистых слез! Я ничего не мог с этим поделать, Паша, и ни в какой другой жизни это больше не повторялось. Но с той поры на мне неизгладимая вина, которой я никогда не искуплю, как бы ни старался.

— И чем это кончилось? — спросил я, подавив зевок.

— Вот! — Он закатал рукав рубахи. — Рубцы почти уже незаметны, потому ты никогда не спрашивал, но смотри внимательно!

Я склонился ближе. Тонкие синие жилки на сгибе локтя были как бы перечеркнуты малозаметными шрамиками.

— Вы резали вены? — спросил я.

— Да, резал, — склонил он голову и встал передо мной на колени. — Ты простишь меня, простишь?.. Что я должен сделать, чтобы ты меня простил?

— Отпустили бы вы меня, Андрей Андреевич! — попросил я. — И Бог с вами и с вашим Краем.

— Не могу я отпустить тебя, Паша! Что угодно проси, только не это. Пока вовсе не исчезнут эти рубчики моего позора, что будет означать искупление, я должен делать для тебя добро! Но и ты, Паша, должен позволять мне это делать для тебя! Ну хочешь, я отдам тебе Марию?

Мария жила одна в его доме — двухэтажном особняке, окруженном большим тенистым садом. Она была чем-то вроде жрицы храма Нечаянной радости, ее прятали от посторонних взоров, показывали только по праздникам, на трибуне, рядом с руководством, когда мимо шли колонны трудящихся с плакатами и транспарантами.

Ей было там скучно. Когда я заезжал к ней, завозя сладости, наряды и парфюмерию, не говоря уже о видеокассетах, на которых она едва не помещалась, она хватала меня за руку, спрашивала про Радимова, почему так редко у нее бывает, а если заглянет на полчаса, то любуется преимущественно издали, иногда поцелует ручку, вздохнет и пожалуется на проклятую загруженность… А когда я прогуливал ее по саду, она рассказывала мне о своей девичьей любви к нему, при этом прижималась к моему плечу своей точеной головкой. И еще любила дремать в гамаке в одном купальнике, и чтобы я ее при этом слегка раскачивал…

— Она вас любит, — сказал я как-то Радимову.

— Да… — вздохнул он, подняв глаза к небу, заслоненному высоким, как в Божьем храме, потолком со старомодной лепниной. — Но ты же знаешь о благополучном разрешении моих сексуальных проблем во имя общего блага? Бедная девочка! Я ее так понимаю… А хочешь, я кооптирую тебя в правительство? Цаплин пишет во все редакции, что я веду себя как император Калигула, устраиваю языческие праздники и растление малолетних девушек. Это напомнило мне исторический анекдот, как Калигула ввел своего коня в Сенат…

— Вы там тоже были? — подозрительно спросил я.

— Нет, — покачал он головой. — Моя память — это слабый свет свечи, пытающийся пробить тьму веков… Но и он угасает. Так вот, если Калигула ввел в Сенат своего верного иноходца, почему я не могу кооптировать своего шофера и телохранителя?

— Я беспартийный, — сказал я.

— Неправда! — вскочил он на ноги и поставил свечу на стол. — Ты продался большевикам раньше, чем я стал конституционным монархистом! И было это в одна тысяча семнадцатом году от рождения Христова в апреле месяце, аккурат когда этот немецкий шпион зачитал свои богопротивные тезисы!

— Но потом вы тоже стали большевиком, — сказал я.

— Я — это другое дело, — сказал он. — Может, я призван, откуда ты знаешь? Может, так надо. Вот Цаплин, кстати, это понимает!

Он кинулся к своему столу, открыл один из многочисленных ящиков и достал вскрытую почтовую бандероль, обклеенную марками.

— Смотри, что он писал в Центральный Комитет, копия во все газеты и телеграфные агентства! Что я подрываю устои. Разлагаю партийные ряды и партийную мораль! Размениваю долговременное на сиюминутное и внедряю это в сознание масс! Ах, как он прав! А как стал писать, какое отточенное перо! Ты посмотри, какие образы, какие повороты…

— Вы вскрываете его корреспонденцию? — поразился я.

— Ну да! — кивнул он. — А что тут такого? Имею право. И он, кстати, это прекрасно знает. Но кое о чем, прежде чем передать эти записки на почту и далее по назначению, я бы с ним поспорил! Слушай, гони за ним и немедленно его сюда! Слышишь? Будет сопротивляться — окажи воздействие в разумных пределах. Скажи, что я его сегодня пропесочу по теоретической части! Ох ему достанется…

Он потирал руки, предвкушая, и смахивал со стола бумаги и папки. Достал из сейфа коньяк и банку шпрот.