старым.

 Возможно, Берта вспомнила, как раньше я любила дом. О её последней воле мы узнали

лишь после похорон. Я приехала одна, поездка была долгая и утомительная, на поезде с

несколькими пересадками. Выехав из Фрайбурга, я проехала через всю страну, пока не

вышла из почти пустого рейсового автобуса, в котором протряслась от призрачного вокзала

маленького городишки через поселковую местность, в деревне Боотсхафен, на остановке

напротив дома моей бабушки. Я была изнурена поездкой, скорбью и чувством вины, которое

неумолимо приходит, когда умирает тот, кого мы любим, но мало знаем.

Тётя Харриет тоже приехала. Только звали её больше не Харриет, а Мохани. Она была

одета не в оранжевые одеяния и её голова не была обрита. Только ожерелье из деревянных

бусин с картинкой гуру указывало на новое просвещённое состояние. Со своими короткими,

окрашенными хной волосами и кроссовками "Рибок", тётя всё же отличалась от остальных

фигур в чёрном, которые собрались маленькими группками перед часовней. Я очень

обрадовалась тёте Харриет, хотя со стеснением и беспокойством думала о том, что мы

виделись последний раз 13 лет назад. Когда хоронили Розмари, дочь тёти Харриет.

Беспокойство было мне хорошо знакомо, ведь каждый раз, видя своё лицо в зеркале, я

думала о Розмари. Её похороны были невыносимы, возможно, они всегда невыносимы, когда

хоронят 15-летних девочек. Тогда, как мне потом рассказывали, я упала в глубокий обморок.

Только помню, что белые лилии на гробе источали терпкий, влажно-сладкий запах, который

буквально склеил мои ноздри и ударил в лёгкие. Воздух кончился, и меня засосала кружащая

белая бездна.

Позже я пришла в себя в больнице. При падении лоб рассёкся о каменную ограду, и

рану пришлось зашить. На лбу, чуть выше основания носа, остался шрам — бледная

отметина. Тогда был мой первый обморок, впоследствии я часто теряла сознание. Побег

вообще является нашей семейной чертой.

Так, например, тётя Харриет после смерти дочери отступила от веры. Она примкнула к

Бхагавану ( прим.пер. — "господин, владыка", в индуизме имя—эпитет высших божеств, прежде всего Вишну и его аватар (Кришна и др. ), "бедняжка", так говорили о ней в кругу

знакомых. О секте. Слово "секта" произносили приглушённым голосом, как будто боялись,

что секта подкараулит их, поймает, обреет голову, а затем заставит шататься по пешеходным

зонам мира, как смиренного сумасшедшего из "Пролетая над гнездом кукушки", и с детским

восторгом играть на тарелках. Но тётя Харриет не выглядела так, как будто хотела достать

свои тарелки для игры на похоронах Берты. Когда она увидела меня, то прижала к себе и

поцеловала в лоб. Точнее, поцеловала шрам на лбу, и, не говоря ни слова, подтолкнула меня

к моей матери, которая стояла рядом. Мама выглядела так, как будто все последние дни

проплакала. При виде неё моё сердце сжалось в дрожащий комочек. Выпуская её из объятий,

я подумала как ужасно хоронить собственную мать. Мой отец стоял рядом с ней и

поддерживал, он был намного меньше, чем в последний раз, когда мы виделись, и на его

лице появились ранее незнакомые мне морщины. Немного поодаль стояла тётя Инга, не

смотря на красные глаза, она была прекрасна. Её красивый рот изогнулся уголками вниз, но

выглядел гордо, а не плаксиво. И хотя на ней было простое закрытое платье, выглядело оно

не траурным, а как маленькое чёрное. Инга пришла одна и взяла обе мои руки. Я вздрогнула,

маленький электрический разряд ударил меня от её левой руки. На правой у неё был

янтарный браслет. Руки тёти Инги были жёсткими, сухими и тёплыми. Было июньское

послеобеденное время. Я рассматривала остальных людей, было много женщин с белыми

локонами, толстыми очками и чёрными сумками, подруги из клуба Берты. Бывший

бургомистр; потом, конечно же, господин Лексов, старый мамин учитель, пара школьных

подруг и дальних кузин моих тёток и матери, и трое больших мужчин, которые серьёзно и

беспомощно стояли рядом друг с другом, и в которых сразу же узнавались бывшие

поклонники тёти Инги, потому что они не решались открыто на неё взглянуть, но, в то же