— Недостаточно, — кивнула Маша.

— Так-так… А что делать?

— Не знаю…

— Помнится, Мария Ильинична, я поручал вам заняться Русановым? Задание не выполнено. А? Так вот, продолжайте заниматься.

— Антон Сергеевич! Вы знаете, что такое юзовый след? Что такое деформация продольная и поперечная, и как установить какие-то там точки касания? Я не знаю…

— А вам и не надо, Машенька, — корректный Антон Сергеевич никогда не позволял себе так называть ее. — Вот что, Машенька, я вам сейчас дам один очень старый и неоригинальный совет. Хотите? Поезжайте на базу, к ребятам. Они все-таки шоферы. А я… Я потом скажу речь.

— Что вы скажете? — не поняла Маша.

— Речь скажу! — Он посмотрел на нее из-под очков. — Не верите? Думаете, Карев не умеет говорить речи? Еще какие умеет! Не хуже, чем Плевако.

Что такое тундра, знают все. В тундре водятся олени, комары и карликовые березки, стоят яранги. Над ярангами летают вертолеты, радостная детвора машет им руками. Тундра обязательно ровная и гладкая. На то она и тундра.

Тайга обязательно непроходимая. В тайге бурелом, лесные пожары, медведи и деревья толщиной с водонапорную башню.

За неделю Геннадий узнал, что тайга — это всего лишь сопки, поросшие редким кедрачом, а тундра — те же сопки, поросшие еще более редким кедрачом. По крайней мере, таков был колымский вариант тайги и тундры.

Яранги ему понравились. Но не очень. Ему больше понравилась бревенчатая гостиница, в которой они пили чай в последний вечер перед возвращением. Их было трое — он, Шлендер и молодой врач Николай Петрович Быков, которого они везли из тундры в цивилизованные места.

Аркадий Семенович сказал:

— Знаете, друзья, кому я всю жизнь завидовал? Ни за что не угадаете. Вот ты, Гена, думаешь кому?

— Представления не имею.

— Нет, ну а все-таки?

— Наверное, Генри Форду. У него на яхте киль из золота и гальюн корейской черешней отделан.

— М-да… А вы, Николай Петрович?

— Трудно сказать. Я завидовал разным людям. Мечникову. Пири. Потом Кибальчичу. Его судьба меня потрясла, но, откровенно говоря, я бы себе другой судьбы не хотел.

— Благородно…

«Зараза, — подумал Геннадий, косясь на доктора Быкова. — Как дрова пилить, так тебя нет, руки бережешь, а судьбу выбирать — ты первый благодетель человечества».

— Ну а вы, Аркадий Семенович? Вы же начали.

— Я завидую д’Артаньяну.

Быков усмехнулся:

— Веселый народ, эти мушкетеры.

— Мушкетеры не то, голубчик. Не то. Они гулены, повесы, рыцари красивых дам и бархатных камзолов, отчаянные храбрецы — и только. Я говорю о д’Артаньяне. Вспомните — человек прошел через всю жизнь с единственным плащом и шпагой. Менялись кардиналы, короли, уходили друзья и старели возлюбленные, а он по-прежнему шел по пыльным дорогам Франции, пил в трактирах вино, спал сегодня в хлеве, завтра во дворце, он по-прежнему был молод. И счастлив. Понимаете? Он был в пути. Его друзья знали, куда им надо, они приходили и оставались. Их цель была слишком близка. А у него… Черт его знает, какая там цель… И все-таки — удивительный человек! Ухитрялся быть щедрым без гроша в кармане, служил сегодня одному, завтра другому — и всю жизнь оставался честным. Он даже грустить умел с улыбкой, даже страдал и то весело, потому что все это преходяще. Главное — он живет хорошо.

— А вам не кажется, Аркадий Семенович, что вы интерпретируете д’Артаньяна несколько односторонне? — спросил Быков.

Геннадий сочувственно посмотрел на Шлендера. Тот усмехнулся.

— Ладно, бог с ним, с д’Артаньяном… Сейчас хозяйка придет, пора собирать вещи и в дорогу.

Хозяйка гостиницы, плотная рябая тетка, мучилась зубами. Она то и дело возникала на кухне, охала, держась за повязанную щеку:

— Никакого спасу нет. Может, соли положить, Аркадий Семенович?

— Ну, положи.

— А полегчает?

— Да ты положи, там видно будет.

— Чего класть-то даром? Может, лучше компресс? Как думаешь, Аркадий Семенович?

— Пять лет я тебя знаю, Варвара, — сказал Шлендер, наливая кипяток. — И все пять лет ты вот такая нудная тетка. Чего ноешь? Эка, зуб болит. Ты вот что… Ты бы мне пару полотенец казенных одолжила. А то портянки у меня совсем изорвались… Вам не требуется, Николай Петрович?

— Нет, — сказал Быков. — Не требуется. — И стал укладывать мешок, размышляя при этом, что, конечно, это Север, Колыма, он все понимает, но и тут надо вести себя в рамках. Шлендер, видимо, опытный хирург, но взять хотя бы сегодняшний случай. Даже мальчишка не позволил бы себе поступить столь легкомысленно. Руки хирурга! Ведь это же сокровище, это рабочий инструмент, а он пошел с Геннадием пилить дрова, и вот пожалуйста — пила соскочила, теперь доктор ходит с перевязанной рукой. И доволен. Хорошо, что ранка небольшая, а могло бы кончиться иначе — хирург без пальца! Черт-то что!

— Пора, друзья, труба зовет, — сказал Шлендер, переобувшись. — Как думаешь, Гена, за ночь доберемся?

— Доберемся, если я по дороге не усну.

— Ты не уснешь, — пообещал Шлендер. — Я буду храпеть знаешь как? К тому же мы по дороге заедем к братьям Пестрихиным, отдохнешь немного. Любопытный народ, охотники, живут бобылями. Шкуру мне медвежью обещали. Грех не заехать.

…Несколько километров Геннадий держался хорошо укатанного зимника, потом свернул в распадок: так намного короче. Дорога от совхоза шла замерзшим руслом реки, однако сильно петляла, обходя возвышенности и перелески.