Это была характерная для Кон-Бенди сцена, сыгранная с изяществом и абсолютно естественно в самый подходящий момент.

2 мая, ставшее тем решающим днем, который значительно ускорил развитие событий, выглядит как образчик чистейшего фарса. Руководство Парижского университета совершило ту же ошибку, что и администрация Колумбийского: оно полагало, что сможет ослабить студенческое движение, подвергнув дисциплинарному взысканию его лидера. Кон-Бенди должен был ехать в Париж и предстать там перед дисциплинарной комиссией. Такой поворот событий возмутил студентов в Нантере; в знак протеста они решили сорвать занятия с помощью громкоговорителей. Их-то у студентов и не было. Декан Нан-тера, Пьер Грапен, все более терявший контроль над ситуацией, отказался выдать им университетские репродукторы. Тогда студенты, считавшие себя в соответствии с популярным в то время учением Дебре «революционерами прямого действия», просто явились в деканат и забрали нужное оборудование. Декан, опасаясь возможного «прямого действия» в отношении собственной персоны, запер студентов в помещении деканата, закрыв дверь на ключ. Однако его «триумф» был недолгим: студенты открыли окна и выбрались наружу вместе с репродукторами.

Беспокойство де Голля в связи с обеспечением законности и правопорядка на парижских улицах все возрастало: в Париже вот-вот должны были начаться мирные переговоры между сторонами, вовлеченными в конфликт во Вьетнаме. В столицу прибыли республиканские отряды безопасности — особые жандармские части, предназначенные для борьбы с уличными беспорядками. По просьбе Грапена министр образования закрыл университет в Нантере; эта чрезвычайная мера переместила акцию протеста из глухого предместья в самое сердце Парижа.

Как раз в это время в городе было полно корреспондентов со всего света, приехавших для освещения хода мирных переговоров. Дипломаты, договорившись о месте проведения переговоров и составе делегаций, 14 мая углубились в прения о том, сколько дверей должно быть в главном зале заседаний (представители Северного Вьетнама настаивали на двух) и каким будет стол переговоров — квадратным, прямоугольным, круглым или ромбовидным (каждый вариант требовалось обсудить на специальном заседании). Между тем сам факт, что переговоры начались, вызвал заметный рост котировок на финансовом рынке, в особенности на Нью-Йоркской фондовой бирже.

Толпа митингующих двинулась из Нантера в Париж, к Сорбонне. Кон-Бенди обзавелся мегафоном. Но ректор университета, проигнорировав мнение шефа полиции, приказал жандармам вступить на территорию Сорбонны и произвести аресты студентов. Полицейское вторжение было беспрецедентным. Столь же беспрецедентной оказалась и реакция администрации на студенческие бесчинства: власти закрыли Сорбонну впервые за ее семисотлетнюю историю. Шестьсот студентов были арестованы, включая Кон-Бенди и Жака Соважо, возглавлявшего Национальный студенческий союз. В ответ Ален Гейсмар призвал преподавателей принять участие в назначенной на понедельник всеобщей акции протеста. Тогда взбешенный де Голль заявил, что во главе движения стоят нерадивые студенты, которые добиваются закрытия университетов из-за того, что сами не смогли сдать экзамены. «Они одни пошли за Кон-Бенди. Эти плохие студенты терроризируют всех остальных: один процент «бешеных» приходится на девяносто девять процентов их жертв, которые ждут помощи от правительства». Итак, оформился негласный триумвират: Кон-Бенди, Соважо и Гейсмар. Эта троица казалась нерушимой. Впрочем, впоследствии они утверждали, что у них не было ни плана, ни общей идеологии. «У нас не было ничего общего, — говорил Кон-Бенди. — Они имели больше общего друг с другом. Я не имел ничего общего с ними, да и пути у нас были разные. Я боролся за свободу, а они продолжали традиции социалистов».

Руководство Французской компартии (ФКП) с самого начала выступило против «бешеных». «Необходимо разоблачить этих лжереволюционеров», — писал Жорж Марше, лидер коммунистов. Однако Жан Поль Сартр, самый известный французский коммунист, встал на сторону студентов, и в критический момент прозвучало его взвешенное и авторитетное суждение. Власти помышляли о его аресте, но де Голль отверг эту идею, заявив: «Вольтера арестовать мы не сможем».

Кон-Бенди, в противоположность своим коллегам по триумвирату, не был обременен сколько-нибудь вразумительной идеологией, и потому, наверное, стал самым популярным. Феномен его популярности был основан наличном факторе. Небольшого роста, коренастый, умевший широко улыбаться рыжеволосый человек с нечесаными вихрами, торчавшими в разные стороны, он вел себя свободно и непринужденно. Это был весельчак, обладавший отличным чувством юмора; впрочем, когда он говорил, его юмор приобретал оттенки иронии и даже сарказма, а голос по мере нараставшего воодушевления становился все более звонким. Испытывая склонность к высокопарной риторике, он вместе с тем казался естественным, искренним и пылким.

Правительство обратило особое внимание на факт немецкого происхождения Кон-Бенди. К тому времени Германия была известна в Европе студенческим радикализмом. Кон-Бенди, как и другие французские радикалы, имел контакты с немцами. В феврале он участвовал в организованном ими митинге против войны во Вьетнаме и даже встречался с Руди Дучке. В мае, когда он получил широкую известность в качестве Красного Дени, это прозвище ассоциировалось не только с цветом его волос, но и с Дучке, который был известен как Красный Руди.

Однако Дени не сравнивал себя с Руди, и «Движение 22 марта» не имело ничего общего с немецким Социалистическим союзом немецких студентов (Эс-дэ-эс), представлявшим собой прекрасно организованное национальное движение со своей идеологией. Напротив, «Движение 22 марта» не имело ни программы, ни организации. В 1968 году никто не хотел быть признанным лидером. Правда, Кон-Бенди отметил одну существенную деталь. По его словам, «Эс-дэ-эс практиковал антиавторитаристскую риторику. Однако наделе лидером был Дучке. Я же был лишь чем-то вроде лидера. Вернее, я постепенно им становился, поскольку что-то говорил в нужное время и в нужном месте».

Он ничем не отличался от других лидеров 1968 года, таких как Марк Радд, который заявил: «Я был лидером, потому что зажигал сердца».

Кон-Бенди поддерживал связь с национальными движениями и студенческими вожаками, но эти контакты, как правило, зарождались не на митингах и не в результате обмена идеями. Большинство этих лидеров никогда не встречались. «Мы «встречались» при помощи телевидения, — вспоминал Кон-Бенди. — Мы были первым телевизионным поколением.

Мы не поддерживали личных контактов, ограничиваясь лишь представлением, возникавшим в результате лицезрения друг друга на телеэкранах».