Он сразу приступил к делу, едва я вошел.

— Мы получили письмо от академика Павлова, — сказал он. — Павлов хочет уехать из России! Отъезд Павлова — удар по нашему престижу, удар по российской науке. Уедет он, нас начнут покидать и другие ученые; и мы не сможем их удержать. А мы должны заставить их поверить в нас, больше­виков… Делами заставить, а не словами. Комиссар Орел, для вас есть очень серьезное поручение. Завтра с отрядом вы отправитесь в Петроград. Будете сопровождать специальный поезд с продуктами для петроградской интеллигенции. Он выделен по личному указанию Ленина. В Петрограде позвоните Максиму Горькому. Он в курсе дела. Распределение продуктов будет проходить под его личным контролем. И к вам еще одно поручение, Орел… Вы передадите академику Павлову личную просьбу Владимира Ильича остаться в России. И зайдите, пожалуйста, в Петросовет, передайте Зиновьеву, что он должен в ближайшее же время обеспечить академика Павлова и его сотрудников всем необходимым для работы.

Бонч-Бруевич подошел к сейфу, вынул из него бумагу:

— Вот мандат, который дает вам самые широкие полномочия. Всего хорошего, комиссар Орел!

Ну вот, еду в Петроград. Давно я там не был, ох как давно! Так… Нужно самому отобрать людей для отряда, в таком деле никому нельзя доверять…

…Все-таки доехали!

Честно говоря, поездка была не из числа прогу­лочных. Сначала все шло хорошо. В Москве быстро погрузились, а как доехали до узловой станции — началось. Несмотря на все мои уговоры и протесты, начальник станции Бородин велел отогнать в тупик наш состав. Эх, Бородин, Бородин!.. Меня, естественно, такой оборот дела никак не мог устроить. Я догнал его. Мы пошли по платформе. Боже мой, что же на ней творилось — настоящий муравейник. Старики, дети, женщины, инвалиды, мешочники! Мы с трудом пробирались через эту копошащуюся, гудящую, кричащую человеческую массу. “Подождите, — дергаю я Бородина за руку, — надо же нам наконец все уладить, как-то договориться”. Он руку вырывает и дальше ходу. Я его спрашиваю: “Неужели мало мандата, подписанного управляющим делами Совнаркома и председателем ВЧК?” А он отвечает: “У меня имеется распоряжение пропускать сначала воинские составы, а уж потом все остальные поезда. У меня станция особого назначения, и за порядок движения я отвечаю!”

Нервы у меня совсем ни к черту… Сорвался, стал кричать на него, грозить, что расстреляю за саботаж. А он чуть ли не смеется: “Давайте, командуйте, расстреливайте. Тогда уж точно с места не сдвинетесь. Без моего распоряжения ни одна паровозная бригада вас не повезет Может, вы и их к стенке поставите? Смотрите, товарищ чекист, так и без людей и без патронов остаться можно!..” И злюсь и понимаю: не сломаю я его. “Сволочь вы, Бородин — говорю я, — настоящая старорежимная сволочь! Мы сопровождаем поезд, отправленный Лениным! Этот состав первостепенной государственной важности”. “Сейчас все поезда — государственной важности. Других и нет”, — отвечает. В этот момент откуда-то появляется разбитной парень в замасленной телогрейке. И к нам. И начинается у них торг по поводу того, кто у кого в прошлый раз махорку занимал. Ну, думаю, не вовремя появился этот парень, Михейкин, так его Бородин называл. А этот Михейкин озорно стрельнул в меня глазами и спрашивает Бородина: “За горло берет столичный гражданин, а, Иван Григорьевич? Состав требует пропустить, да? А может, пропустить и в самом деле? Воинские-то запаздывают. Глядишь, и успеют столичные проскочить’” “А ежели не успеют, тогда как? Затор? Поезд-то, Михейкин, не лошадь, не свернет, где захочется”. “Какой поезд-то?” “На Питер… Продовольственный…” — это уже Бородин сказал. Я забыл предупредить его о том, что никто не должен знать, куда и что мы везем, не до того было во время спора с ним. Я наступил Бородину на ногу, однако уже поздно было — Михейкин это заметил и хохотнул: “Смотрите, не отдавите ногу нашему начальнику. Вы зря меня-то опасаетесь, я свой брат-рабочий. А вот поручика Викентия с его бандой поостерегитесь! Он аккурат в этих местах шастает. Слушай, Иван Григорьевич, пропускать их надо, никак не иначе. В Петрограде-то, слышно, люди мрут как мухи!” А Бородин внезапно рассвирепел и начал кричать на Михейкина, чтобы тот не совался не в свое дело. И со мной стал говорить уже без прежнего благодушия. Я спросил, откуда могу позвонить в Москву или в Петроград. Оказалось, что линия повреждена все той же бандой “поручика Викентия”. Кстати, что это за банда тут объявилась? Ее необходимо уничтожить, ибо бандиты, хозяйничая на железной дороге между Москвой и Питером, тем самым оказывают великолепную услугу Юденичу. Но в тот момент для меня более страшного врага, чем Бородин, не было. Не представляя уже себе, как сломить упорство этого служаки, я в полном отчаянии, не владея собой, выкрикнул ему в лицо: “Убийца! Ты убийца, Бородин! Мы людям жизнь везем, а ты ее не пускаешь! И в кармане, наверное, партийный билет коммуниста носишь. Сам сытый, и дети у тебя, видимо, сытые дома сидят! И не…” — закончить я не успел. Бородин так резко бросился на меня, что я даже не смог увернуться. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не Михейкин, который с трудом разнял нас. “Слушай ты… чекист! — Бородин так жег меня своим взглядом, что мне стало не по себе. — Ты меня поноси, как хочешь. Но мой партийный билет и детей моих не трожь! Не трожь, говорю я тебе!..” И ушел. А тут на меня уже Михейкин навалился: “Что ж ты, дорогой товарищ, делаешь, а? Бородин ночей не спит, на ногах еле держится, зато движение на дороге не стоит. Бойцы едут, оружие едет, он же все для революции делает, все, понимаешь? Он, между прочим, в партии с девятьсот десятого года. А ты югдй о революции, верно, и понятия-то не имел!.. Эх ты, мандат в кармане, маузер на боку, а заместо головы задница! Вот ты о детях его сказал… А детей-то Бородина вместе с женой, с Галиной Васильевной, поручик Викентий на суку повесил’ Вон видишь, дерево стоит’” И показал на голый ствол, стоявший чуть в стороне от железнодорожных путей. “Этот сук Ивану Григорьевичу теперь вроде как памятник. Он же один на всем белом свете остался…” Михейкин ушел. Мне было стыдно. Я жестоко казнил себя. Хотелось немедленно найти Бородина и попросить у него прощения, но он куда-то исчез. А через полчаса прибежал от него человек и сказал, что можно готовить эшелон к отправлению. Еще через десять минут нас выпустили со станции. Я стоял на подножке и вертел головой. Мне хотелось увидеть Бородина. Поезд, набирая скорость, все дальше и дальше мчал нас. К цели — к Питеру!..

На обратном пути я обязательно приду к Бородину, протяну руку и скажу: “Прости, товарищ!..”

…Ага, вот об этом — о нападении бандитской шайки “поручика Викентия” на чекистский отряд — я уже читал б салтановском “Маяке”. Учитель Клычев, видимо, старался как можно полнее использовать документальный материал дневника в своей повести.

А с этой записи — новое… Описание смерти Бородина…

“…Избитого в кровь, разутого, в порванной рубахе, Бородина поставили под то самое дерево, на котором раньше бандиты “поручика Викентия” повесили всю семью Бородина. По бокам стояли два вооруженных бандита. А с дерева свисала толстая веревка, заканчивающаяся петлей. Другой конец веревки держал в руках здоровенный бандюга. (Михейкин, рассказывая обо всем этом, не выдержал, всхлипнул.) Перед Бородиным стоял поручик. Несколько минут немигающе он смотрел на Ивана Григорьевича, а потом негромко сказал: “Я же предупреждал вас, Бородин. Почему вы меня не послушались?” Начальник станции стоял, переминаясь на колкой земле и повернув голову в сторону. “Помните, я предупреждал вас, Бородин, — продолжал изверг, — в тот раз, когда вы пропустили для большевиков эшелон с оружием и не поставили меня в известность? И я вас тогда простил… А вы ничего не поняли, хотя и получили мое уведомление. Разве не так?” “Кончай, гад, кончай, Викентий, — ответил Бородин. — Чего волынку тянуть?” “Не Викентий, — возразил тот, улыбаясь, — а Викентий Модестович. Ах, какая ты неразумная скотина! Я приказал повесить твою семью, думал, наконец-то ты образумишься, поймешь, что тебе лучше будет служить мне, а не затевать со мной рискованные игры… А ты… Что сделал ты, а? Снова пропустил большевистский эшелон; теперь мой отряд, мои орлы будут голодать. Нехорошо, голубчик, очень нехорошо. Но я великодушный человек. И еще раз простил., И что же? Ай-яй-яй-яй!.. Вы снова пропускаете к красным эшелон с провиан­том… Право, господин Бородин, вы дурне поступили. Вот и пришел ваш черед, голубчик. Извините, но на войне, как на войне”. “Ничего, Викентий, — ответил Бородин, — за все тебе отквитается, за все твои злодеяния. Помяни мое слово!” “Помяну, Бородин, помяну. Обязательно. Орать-то будете, когда вздергивать станем?” “Не знаю. Посмотрим…” “Что ж, посмотрим, — кивнул поручик и приказал: — Кончайте с ним. Пожалуйста…”

Вежливый. Ни разу, как говорит Михейкин, голоса не повысил. Подлец!.. Убийца!.. А дальше было так: бандиты набросили петлю на Бородина. Один из них взялся двумя руками за конец веревки и начал медленно тянуть его к земле. Страшная, должно быть, сила была в тех бандитских руках. Тело Бородина оторвалось от земли и повисло… Так и держал бандит веревку, пока последняя судорога не вышла из тела Ивана Григорьевича. И только после этого он отпустил конец Мертвое тело Бородина гулко ударилось о землю…

Рассказ Михейкина потряс меня до глубины души. На царской каторге, на фронте мне не раз приходилось видеть, как умирают люди, Но, представив последние минуты жизни Бородина. Мне стало жутко — Какой силой воли, верой в себя и в свое дело нужно обладать, чтобы так героически и стоически принять мучительную смерть! А я., Я усомнился в честности этого человека, не разобрался в нем, не увидел героя. Я должен сделать все, чтобы банда “поручика Викентия” была уничтожена, а сам он попал в руки революционного правосудия и был справедливо наказан им. Я никогда не буду чувствовать себя полностью счастливым и спокойным, пока не сделаю этого, не выполню клятву, данную сейчас над могилой настоящего большевика Ивана Григорьевича Бородина…”

…И вновь знакомая запись: о встрече комиссара Орла с академиком Лазаревым, спор с немецким журналистом Брауном Об этом я тоже читал в отрывке из повести Клычева Интересно… Святослав Павлович выбрал для публикации в газете два совершенно разных фрагмента но своей книги и почему-то объединил их…,

“…Сегодня был у Дзержинского. Ведь я его “крестник”.

В январе восемнадцатого года я вернулся с фронта и пришел в Московский комитет партии, чтобы узнать, куда определяться на работу. Во время разговора с секретарем МК в кабинет, постучав, вошел высокий человек в шинели до пят Он протянул руку секретарю, молча кивнул мне и отрывисто спросил: “Я не помешал?” Секретарь ответил: “Нет, Феликс Эдмундович, наоборот, даже можете помочь. Комиссар Орел вернулся с фронта, и вот решаем, куда его направить на работу” Дзержинский быстрым взглядом оглядел меня, сунул руки в карманы шинели и сел на стул, у стола “С какого года вы в партии, товарищЯ?” — спросил он. Я ответил. Откровенно говоря, я, представлял себе Дзержинского другим. Старше, что ли… А здесь, рядом со мной, сидел молодой еще человек. “Кто вы по профессии?” — снова спросил Дзержинский. “Физик”. “Прекрасная профессия!..” В его голосе прозвучала грусть. Он вынул руки, положил на колени. “Я могу предложить вам работу, — сказал он. — В ЧК”. “У меня нет сыскного опыта”. “У вас есть другое, более ценное, — усмехнулся Дзержинский, — окопный опыт, опыт каторги, — он уже держал в руках мою анкету, — и шесть лет в рядах партии. В двенадцатом году не многие вступали в РСДРП большевиков. Ну как, согласны?..”

И вот сегодня Дзержинский вызвал меня. Едва я вошел, как он тут же спросил:

— Почему за вас ходатайствует академик Лаза­рев? Почему вы сами не написали рапорт с просьбой отпустить вас к нему!

— Потому что, дав ему принципиальное согласие, я до сих пор не убежден, должен ли это делать.

— Скажу вам откровенно, лично я против. Но в данном случае, наверное, прав академик Лаза­рев. Вы нужны нам, но еще больше нужны сегодня науке, Петру Петровичу Лазареву и Ивану Михайловичу Губкину.