Через месяц Славка уезжал в город. В последний раз Паша взяла Славку за руку и украдкой шепнула:

— Если мальчик, то Ромка… Да?

Поезд дернулся, лязгнул буферами, хрястнул, словно переломил свой костяк. Паша поспешила спрыгнуть с подножки и побежала вдоль платформы. Она обгоняла провожающих, обегала ящики, мешки, спотыкалась, махала Славке рукой.

Поезд изогнулся на повороте, моргнул зеленым фонарем. Паша пошла домой. Путь предстоял дальний. Войдя в лес, она сняла праздничные туфли, которые надела ради проводов Славки, подобрала юбку и направилась к дому тенистой лесной дорогой. По обочинам росли грибы, колокольчики цвели между колеями. В оврагах было чуть жутко, пахло черной смородиной, прелым листом.

На середине пути Пашу нагнала подвода. На ней сидели двое парней. Один из них сказал:

— Садись, студентова жена, подвезем!

— Эх, жена без мужа!.. — невесело рассмеялся другой.

Паша судорожно сломила ветку ольховника…

Лошадь еле переступала ногами, ловила губами травины, пунцовые головки клевера.

Паша ударила прутом по спине лошади. Прут переломился, лошадь рванула.

— Ну вы, фитюльки!.. Чересседельник-то подвяжите! — крикнула Пашка.

В начале зимы сбылись мечты Пашки: у нее был свой дом. Дунька «приняла» в дом мужа, неповоротливого, малоразговорчивого парня, и решила отделиться от сестры. Дележка была бурная. Сестры ругались из-за каждого ведра, горшка, кринки. Были проданы овцы, сено, две поленницы дров, и на околице села был куплен для Пашки маленький, в два окна, дом.

Крыльцо выходило в поле. Летом ромашки цвели прямо у крыльца. Сейчас же около дома высились остроребрые, точеные сугробы снега. Ветер просвистывал дом со всех четырех сторон. Вместе с Пашкой поселилась в доме Анисья.

По утрам, выезжая с ушатом на оледенелых санках к колодцу, Пашка горбилась, стараясь шубой прикрыть свой пополневший живот. Бабы и девки делали вид, что не замечают Пашки, говорили о своих делах: о сене, о коровах, о поздних буранах. Пашка прислушивалась к робким толчкам под сердцем, и глаза ее сияли.

И, видя эти глаза, женщины добрели:

— С наследником, Паша?

— В ожиданьице ходишь?

Они наполняли ей ушат водой, рассказывали о трудностях первых родов, о свивальниках, о пеленках.

В ведрах стыла вода. Валенки прилипали ко льду.

Бабы спохватывались и торопили Пашку:

— Простынешь, молодая!.. Иди домой скорее!

Никодим Крякунов, встречая Пашку, сходил с дороги в сугроб и отворачивался в сторону.

Пашка гордо проносила свой живот, точно полный кузов груздей. И Никодим шептал:

— Вот естество, проклинай его, поноси… а оно свое берет… А ведь все на мою шею.

В одну из ночей, когда на улице бушевал свирепый буран, на калитке Пашкиного дома дегтем написали:

«Тут живет Пашка-бомба. Скоро взорвется!»

Утром Пашка соскоблила надпись косарем, отмыла горячей водой.

На другое утро всю калитку обмазали дегтем. Паша плюнула, но мыть и скоблить не стала.

На селе начиналась коллективизация. Всюду шли горячие споры о новой жизни, о новой судьбе. По вечерам в избах оставались только дети да немощные старики, а все остальные уходили на собрания. Ужинать садились под утро, с запевом петухов. Щи прокисали, ели их без аппетита.

Только Пашка никуда не ходила. Дом ее стоял, как остров, затертый льдами.

— Сказывают, третий день сходуют люди… Ты бы сходила, Пашенька, послушала… Может, и нас касается, — говорила дочери мать.

— Ни к чему это… — отмахивалась Пашка. — Вот Славик вернется, все у нас будет по-хорошему. — И она продолжала шить распашонки и одеяльца.

Как-то раз, пробившись через сугробы, к Пашке пришел Григорий Бычков.

У порога он долго искал веник и, не найдя его, принялся обивать заснеженные валенки брезентовым портфелем.

Пашка сидела у железной, вишневого накала, печки и гребешком расчесывала влажные волосы.

Она давно не видела Григория, хотя до нее и доходили слухи, что тот «пошел в гору», стал «вроде за главного».

Помнится, еще при разделе Дунька поддразнила сестру:

— А Бычков-то, Пашенька, тю-тю, утек! Он хоть и не учен, а студенту твоему не уступит!

— Ну и ладно… — отрезала Пашка. — Возьми себе, коль сладок.

Сейчас Григорий сел на лавку и положил на колени портфель. Работая секретарем сельсовета, Григорий научился с достоинством заходить в чужие избы, с достоинством присаживаться к столу, научился важно и дипломатично вести с мужиками разговор о политике, о земле, не забыв при этом вручить нужную повестку или составить акт о неуплате сельхозналога.

— Прасковья Петровна! — начал Григорий, спокойно глядя на Пашку. — Чуете, весна скоро?

Пашка удивилась. Откуда это спокойное, немного чужое обращение на «вы»? Ведь раньше было не так: Гриша хватал ее за локоть, заикался, краснел: «Пашка! Приходи сегодня к бревнам! Слышишь, Пашка?..»

— Ну и весна, а тебе зачем? — равнодушно отозвалась Пашка.

— К тому я… Как жить будете? Мы вот все, кто с убеждением в душе, в колхоз вошли, весну ждем и не боимся ее. Встречу ей готовим…