– Неворин, – говорит, – вас к начальнику.

Начальник у нас бреет голову наголо, а усы наоборот – отпускает. Рубашки носит с вышитыми воротниками, а говорит примерно так:

– О, – говорит, – це добре! Прошу, Георгий Андреевич, зробить тую цедулю, бо сегодня маю доклад…

Он, кстати, вовсе не украинец, а просто после войны жил в Запорожье и теперь ему почему-то нравится говорить: «Мы, козаки». Ну не странен кто ж! (Вот опять сбиваюсь на описание постылого! И откуда эта жадность такая?!)

Включил я аппарат, сам же вроде исчез. Взгляд налево, руки на клавиши – и нет меня… И времени нет, ничего нет. Будто кто-то другой на моём месте. И трудно понять, кто из нас счастливее: я, которого нет, или он, сросшийся со стулом? Слепой метод… Кто из нас слеп – я или тот, другой? Или оба мы вполне зрячи, а язык лжёт, насмешничает? Слепой метод – гарантия безошибочности. Может быть, назвать его камертоном правды?..

И никогда ни одной опечатки. Я этому методу ещё в армии обучился. Уж как меня на сверхсрочную звали – не пошёл да и баста. А Ростиквотостался…

Ну-с, через час с небольшим – работу на стол начальнику, вилку из розетки (у меня на службе «Оптима» электрическая, дома-то – немецкая, электрическая же с переделанным на русский шрифт).

Только собрался улизнуть – слышу прелестный голос Татьяны Сергеевны. А перед её окошком молодой человек стоит.

– Вашу квартирную книжку!

– Да в прошлый раз смотрели уже!

– То в прошлый раз было, ещё в старом году! Как паспорт терять, так ничего, а тут все образованные ужасно… Почему за январь квартплата не уплачена?

– Честное слово, уплачу, послезавтра получка.

– Вот уплатите, тогда и приходите за паспортом.

Я смотрю, молодой человек сатанеет, а Татьяна Сергеевна, наоборот, как бы расцветает.

– Вот так, – говорит и даже улыбается почти кокетливо.

– Я уже три раза с работы отпрашивался, – говорит молодой человек, а губы у него прыгают.

– Надо порядок знать!

– Да кому это нужно, что ж я, за квартиру не плачу, что ли?

А Татьяна Сергеевна ещё нарочно его паспорт раскрыла, перед окошком повертела, да и в сейф. Эх, думаю, упустил парень момент, мог бы сейчас вырвать из рук, и дело с концом. Был такой случай при мне года два назад. Но этот, видно, слишком воспитанный: понурился, бумажки свои собрал и в дверь.

– Тяжёлый народ! – Татьяна Сергеевна даже из комнатки своей вышла и закурить у меня спросила.

Дал я ей закурить и скорее оттуда на свежий воздух, на мороз, на снег скрипучий. Пока дошёл до дома, успокоился, и всё бы ничего, но жена моя, Раиса Павловна, придя домой, объявила, что на ужин опять будут мозги. Я их ненавижу, а она любит, да к тому же к ним в столовую их каждую неделю присылают.

Вот так настроение и сломали. Сидел-сидел, и милых моих героев ни увидеть, ни услышать не смог. Ничего, Георгий, ничего…

…Новые кроны раскинутся, новые листья зашепчут… И семена упадут в землю, обернутся побегами, и снова набухнут почки, и распустятся листья, и так будет всегда, пока живёт зелень, пока дышит лес…

Станьте моим домом, высокие кроны, крепкими стенами станьте, дубы мои, крышу сложите мне, вязы, упадите мне под ноги, липы… Пусть жена и сын мой войдут в наш дом, вечный дом, зелёный дом под высокими кронами…

А ладно, зовут есть мозги!

15 января

За долгий жаркий день вода прогрелась до глубины, и теперь, когда удлинившиеся тени предвещали зябкий вечер, Авов вошёл в бассейн с наслаждением. Он не терпел холода.

Авов вздохнул как можно глубже и, задержав дыхание, погрузился в воду с головой. Некоторое время он лежал без всяких мыслей, превратившись всем своим дряблым телом в ненасытное, сладострастное животное, наслаждающееся теплом. Затем он вообразил себя крокодилом и немедля задался вопросом: отчего это у них, крокодилов, спина совершенно жестка, а живот, напротив, замечательно мягок? (Это Гоголь, Гоголь! – Г. Н.) Эта мысль занимала Авова, пока он не почувствовал удушья и, выскочив из-под воды, не начал жадно хватать губами сладкий воздух начала весны. Успокоившись, он посмотрел на небо.

Низкое позднее солнце висело над столицей Родни, и длинные изъеденные ветром облака лишь на мгновение затмевали свет, а потом уходили, и он снова стелился по плоским крышам города, по узким улицам из жёлтого и белого камня, по редким запретным садам, убежищам от пыли и вони города, и свет устремлялся в степь, к морскому берегу, отсюда далёкому, недоступному, почти невозможному.

«Ничего, ничего, всё будет хорошо, всё будет исключительно замечательно и столь же прелестно, всё поправится и всё пройдёт, без сомнения, навсегда пройдёт, конечно, всё будет хорошо…»