Ангелы появляются время от времени в стихах Ходасевича… Эта музыка, которой словно и нет, — музыка высших сфер — слышна не каждому, ничего тут не поделаешь…

В результате всей этой жизни Ходасевич тяжело заболел фурункулезом: «2 марта слег». Летом он лечился в санатории: в «здравнице для переутомленных работников умственного труда», открытом прямо в Москве. Здесь же жили Вячеслав Иванов и Гершензон и создавалась их знаменитая «Переписка из двух углов», так что интересного, наполненного общения, философских и литературных разговоров было достаточно, что все-таки скрашивало жизнь…

После санатория — новая трудность, чуть было не приведшая к нелепой развязке: врачебная комиссия признала совершенно больного и вдобавок близорукого Ходасевича годным для военной службы, так как ее члены боялись обвинения во взяточничестве. Через два дня ему предстояло отправиться на фронт.

«Случайно в Москве очутился Горький. Он мне велел написать Ленину письмо, которое сам отвез в Кремль. Меня еще раз освидетельствовали и, разумеется, отпустили. Прощаясь со мной, Горький сказал:

— Перебирайтесь-ка в Петербург. Здесь надо служить, а у нас можно еще писать».

Так началась новая, довольно короткая, но в то же время очень значимая для Ходасевича полоса жизни.

Глава 8

Петербург

Нина Берберова. 1922 год.

17 ноября Ходасевич, Нюра и Гарик переехали в Петербург (он назывался тогда Петроградом, но будем вслед за Ходасевичем называть его старым, исконным именем) и временно поселились на Садовой улице, недалеко от Невского, в доме 13, квартире 5, принадлежавшей знакомому Горького, антиквару М. М. Савостину. Гершензон в письмах предрекал, что Ходасевич будет скучать по Москве. Но Петербург той поры, пустынный, строгий и трагический, совершенно пленил своего нового обитателя (до этого, как мы помним, он признавался, что Петербурга не любит). Впоследствии он писал о том времени:

«В отличие от московской, петербургская литература стояла далеко от властей и ревностно охраняла свою независимость. Сочетание этой внутренней свободы с суровым трагизмом окружающей жизни давало творчеству острый, даже мучительный, но и мощный импульс. Много тому способствовало зрелище самого тогдашнего Петербурга, неизъяснимо величественного и прекрасного своей пустынною тишиной. Может быть, не случайно в те дни Ахматова, Гумилев, Сологуб писали свои лучшие стихи, а Белый приехал в Петербург, чтобы написать „Первое свидание“. Блок уже не писал стихов, но так читал старые, что нельзя забыть этих чтений. Три смерти, три бедствия, стрясшиеся одно за другим — смерть Блока, убийство Гумилева, самоубийство Анастасии Чеботаревской — придали тем годам отпечаток сугубо трагический, но те, на чью долю выпало горестное счастье жить тогда в Петербурге, знают, все-таки, вопреки всему, несмотря ни на что — это было счастье. Этим сознанием они и связаны неразрывно». (Возрождение. 1935. 15 авг.)

Ему вторит в своих воспоминаниях художник Мстислав Добужинский: «На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты, и я постарался посильно запечатлеть его страшный, безлюдный и израненный облик. Это был эпилог всей его жизни…»

Ходасевич, конечно, бывал в Петербурге и раньше, иногда жил там неделю-другую, спасался от горестей разлада с Мариной, но подолгу, чтобы почувствовать город, не жил никогда. Этот период жизни в Петербурге (почти два года) оказался для него необычайно плодотворным, взлетом его поэзии: он написал там за полтора года более тридцати стихотворений. Сам вид опустевшего Петербурга, его каналы, площади, колоннады соответствовали классическим вкусам Ходасевича в поэзии, пробуждали вдохновение. Это был город Пушкина. Ходасевич с нежностью писал про еще недавно чужой ему город: «Петербург обезлюдел (к этому времени в нем насчитывалось лишь около семисот тысяч жителей), по улицам перестали ходить трамваи, лишь изредка цокали копыта, либо гудел автомобиль, — и оказалось, что неподвижность более пристала ему, чем движение. <…> Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом.

<…> …Трава, кое-где пробивавшаяся сквозь трещины тротуаров, еще не безобразила, лишь украшала чудесный город, как плющ украшает классические руины. Дневной Петербург был тих и величественен, как ночной. По ночам в Александровском сквере и на Мойке, недалеко от Синего моста, пел соловей» (Очерк «Дом Искусств»).

В самом начале 1921 года семье Ходасевича удалось переехать из сырой и холодной, как пишет в своих воспоминаниях Анна Ивановна, квартиры на Садовой в Дом искусств на углу Невского и Мойки, бывший особняк купца Елисеева, где было устроено общежитие для работников литературы и искусства. Инициатором его создания был, кажется, Корней Чуковский, всячески поддержал это предприятие Горький, пользовавшийся тогда, как известно, некоторым авторитетом у большевиков. Попасть туда на житье было непросто, необходимо было набрать пять рекомендаций, но Ходасевичу покровительствовал Горький, с которым они в Петрограде довольно быстро сблизились, хотя до этого Горький Ходасевичу не нравился.

Способствовало их дружбе то обстоятельство, что племянница Ходасевича Валентина, давно и хорошо знакомая с Горьким и сотрудничавшая с издательством «Парус» как книжный график, жила в это время вместе с мужем в числе различных временных обитателей в большой квартире писателя на Петроградской стороне, на Кронверкском проспекте, в мрачном доме стиля модерн, облицованном серым гранитом. Ходасевич навещал Валентину и за поздним временем часто оставался ночевать в квартире Горького. Ему стелили на оттоманке в столовой. Вскоре он сделался здесь тоже своим, домашним человеком. Когда к вечеру иссякала толпа просителей (Горький, как пишет Ходасевич, никому не отказывал, лишь раз на его глазах отказался быть крестным отцом будущего ребенка клоуна Дельвари, и то покраснел и смутился), домочадцы собирались в столовой у большой керосиновой лампы, и начиналось семейное чаепитие. Горький любил ударяться в воспоминания, которые повторялись неоднократно, слово в слово, так что домочадцы, перемигиваясь, начинали незаметно расходиться по своим комнатам. «Впоследствии — каюсь — я сам поступал точно так же, но в те времена мне были приятны ночные часы, когда мы оставались с Горьким вдвоем у остывшего самовара. В эти часы постепенно мы сблизились». Ходасевичу нравился и весь патриархальный уклад этого своего рода «странноприимного» дома, вплоть до игры вечерами в лото…

Дом искусств стал спасительным пристанищем для многих писателей, поэтов, художников. Жизнь в нем шла бедная, скудная материально, как и повсюду, но удивительная по внутренней творческой насыщенности и различным странностям, связанным с его обитателями и тогдашним бытом. Ольга Форш вспоминала, например: «…Как в институте благородных девиц, был ряд умывальников, и случалось, проходя на кухню, вдруг услышать несовременнейший окрик:

— Эй, послушайте, подойдите. Поговорим о Логосе.

Это кричал, чистя зубы, Акович (подразумевался Аким Волынский — И. М.)…»