Однако порой, когда Тетсинда глядела на застывшее лицо девушки, усеянное еще не сошедшими кровоподтеками, с багровым шрамом, пересекающим скулу, и вспоминала смеющуюся певунью, что дотошно расспрашивала Сервация о целебных травах, нянчилась с их малышами, распевала песни на святках или при сожжении чучела зимы во время карнавала, ее невольно охватывало искреннее сострадание. Тогда Тетсинда придвигала поближе к ложу девушки свою прялку и, щипля кудель, негромко принималась рассказывать то, что, как ей казалось, способно отвлечь девушку от мрачных мыслей. Брат Тилпин, едва оправившись от побоев, стал служить мессы среди пленных. Наверно, Эмма слышит стройное пение за амбарами? Сезинанду увез из Сомюра викинг. Норманнов вообще-то не так много сейчас в городе – уезжают, приезжают, должно быть, грабят где-то в округе. Вчера привели еще пленных, углежогов и собирателей дикого меда из дальних деревень, а часть прежних пленников куда-то угнали. Бог весть, сколько невольников нужно этим язычникам! Ярл Ролло следит за ними, приказал хорошо кормить, а монахам, которые искусны во врачевании, велел ходить за ранеными. Увели же как раз тех, кто был в состоянии выдержать дальний переход. Бородатый викинг вместе с ними увез и Сезинанду – усадив в седло перед собою. Скот, который содержат прямо в базилике бывшего монастыря, тоже по частям перегоняют куда-то. Она на днях ходила поглядеть на свою рыжую однорогую корову, и та признала бывшую хозяйку. Норманны заметили ее и позволили подоить животину, говоря, что теперь она может приходить каждое утро для дойки. Что ж, может, не такие уж они и звери, эти язычники…

Тетсинда не знала, слушает ли ее Эмма. Глаза ее оставались отсутствующими. И тем не менее она слушала, порой поражаясь словам Тетсинды. Хотя как знать, может, за эти простодушие и уживчивость и полюбил ее угрюмый Серваций, именно оно и растопило лед в его душе, когда монах, озлобившийся и отрешенный, появился в Гиларии-в-лесу. В душу же Эммы слова Тетсинды не проникали. Не было сил ничего чувствовать, не было желаний. Птичка, дитя радости, веселья и безмятежности, умерла в ней, а вновь народившееся существо было слишком слабым, увечным и растерявшимся, чтобы понять – кто оно и как теперь жить. Щебетание сменилось суровой замкнутостью, радость и полнота жизни – угнетенной подавленностью. Только когда к ней приближался малыш Юдик, Эмма немного отвлекалась от своих мрачных мыслей. В селении близ Гилария, где все знали друг друга, еще девочкой-подростком она помогала Тетсинде нянчить двух забавных белоголовых близнецов Юдика и Ходо. И сейчас, когда Юдик усаживался возле нее, что-то лепеча и показывая ей пойманных жуков и пестрые камешки – остатки мозаики церквей Сомюра, ее взгляд смягчался. Мальчику, похоже, никто не препятствовал бродить среди развалин города, забираться на скалу с гротами, где на самом верху стоял разрушаемый непогодой старый римский форт Трункус. Он, как и Тетсинда, уже не вспоминал о погибших отце и брате, новая жизнь, казалось, его вполне устраивала. Тетсинда порой ворчала на Юдика, что он таскает в покой всякий хлам, но, видя, как теплеет взгляд девушки, когда она слушает болтовню малыша, не слишком препятствовала ему. Как-то мальчик простодушно спросил, чуть шепелявя из-за недостатка верхних зубов:

– А почему ты совсем теперь не поешь, Птичка?

И такой неописуемый ужас вдруг отразился на лице Эммы, что Тетсинда подзатыльниками выгнала сына, а потом бросилась к побледневшей, лежавшей с закушенными губами Эмме и стала умолять:

– Поплачь, поплачь, моя Птичка! Господь дал женщинам слезы, чтобы умерить их страдания. А если хранить все в себе… Это как забродивший мед. Не дашь ему выхода – разорвет бочонок…

Но плакать Эмма не могла.

По утрам, когда тягучий звук рога возвещал начало дня, в башню приходил Атли. Вид у него обычно был несколько смущенный, даже в движениях сквозила робость. Он шептался с Тетсиндой у порога, взъерошивал волосы Юдика, клал принесенную провизию на ларь у камина и приближался к Эмме. Однако останавливался на полпути и опускался на табурет в нескольких шагах от кровати. Говорил он негромко, с расстановкой. Обычно он рассказывал о своем брате Ролло, восхищаясь им. Атли живописал, какой тот непревзойденный воин и предводитель. Его брат решил основать новое королевство на землях франков, поэтому и воюет без передышки. Но на Луаре он, по сути дела, впервые. Ему нужны богатства этого края, а также здешние люди, чтобы переселить их в те земли, что франки зовут Нормандией. Это пустынный, но плодородный край, и Ролло намерен заселить его земледельцами, дать им наделы, позволить вести свое хозяйство. Одно время он посылал доверенных людей, чтобы убедить былых беженцев переселиться в те края, но из этого ничего не вышло. Франки боятся довериться норманну, да их и нельзя судить за это. Предшественники его брата приходили только с тем, чтобы грабить, Ролло же хочет обосноваться здесь навсегда. Он готов отдать пахотным людям земли и позволить им молиться тому богу, который им по нраву. Религия Ролло не занимает, так как он, как и большинство норманнов, верит в своих богов, а уж если христиане предпочитают ползать на коленях перед крестом и поклоняться своему распятому Богу – это их дело. Его вполне устраивает миролюбие их веры. Одно скверно – франки так глупы и недоверчивы, что от них нельзя ничего добиться иначе, чем через пролитие крови.

Эмма отворачивалась. Она не могла этого слушать, не могла внимать лицемерным речам. Ей хотелось взвыть, закричать, заставить Атли подавиться его лживыми, насквозь прогнившими словами. Она видела воочию миролюбие его старшего брата, испытала его на себе. Поверить? О нет! Трижды – нет! Эмма с детства наслышалась рассказов об этом Ролло, который напал на город Байе, хотя и клялся год не вершить набегов в тех краях. Он погубил графа Беренгара, затопил кровью город, убивал детей, насиловал женщин… Да человек ли он вообще? Чтобы не взорваться, слушая бессмысленные речи этого юнца (Эмма не заметила, когда ее страх перед Атли сменился презрением), она принималась думать о своей жизни до того, как жителей и монахов Гилария «облагодетельствовал» этот самозваный король Нормандии. Она жила под защитой сильного монастыря (память рисовала пожарища и непогребенные трупы, оставленные на растерзание волкам), добрый аббат Ирминон принял ее под свое покровительство, наставлял в вере и всячески баловал (нагое, вздутое, окровавленное тело, распятое на кресте), а ворчливый брат Тилпин обучал ее грамоте и разрешал читать удивительные древние святки (избитый в кровь старик, рыдающий у ног варваров, пытающих его настоятеля). Здесь, в тиши лесов, нашла наконец успокоение и мир Пипина Анжуйская (страшная рана, из которой торчат осколки кости, стеклянные глаза ее приемной матери). Там прошли ее поистине счастливые детство и юность, там она пела песни и бродила в лесах в поисках эльфов, а каноник Серваций научил ее идти по следу и бить пушного зверя стрелою в глаз, чтобы не портить мех («его пронзили сразу несколько стрел» – сказала Тетсинда). Она жила полная сознания могучей власти своей красоты (пригвожденное тело приятеля детства Вульфрада), водила хороводы и гадала на суженого с подружками (Сезинанда в лохмотьях, насилуемая у частокола озверевшим разбойником), здесь познала первую, еще робкую любовь (Ги, пронзенный навылет норманнской стрелой).

Эмма сцепила зубы и с бесстрастным лицом продолжала слушать Атли, болтавшего, как обычно, о том, как благороден и справедлив его могущественный брат Ролло.

Глупая Тетсинда, пожалуй, и верила россказням юноши. Она озабоченно спрашивала, какой надел назначают крестьянам в Нормандии и разрешено ли иметь там землю одиноким вдовицам. Атли, улыбаясь, отвечал, что если вдовица еще хороша собой и здорова, то она недолго останется в одиночестве. Увы, мужчин в Нормандии куда больше, чем женщин, и пленницам не приходится прозябать без защитника.

Эмма невольно повернулась и взглянула на потупившуюся Тетсинду. Менее двух недель прошло со дня гибели Сервация, которого она так ревновала ко всем женщинам округи, и вот – она уже мечтает о новом хозяине. Впрочем, может, она и права. Жизнь есть жизнь, и как уцелеть в этом мире одинокой женщине, да еще с малым ребенком на руках…

Эмма перевела взгляд на подшучивавшего над вдовой Атли. Этот болезненного вида юноша вызывал у нее только отвращение. Но сейчас она глядела лишь на проступившую при повороте головы жилу на его худой шее, на неприкрытую воротом туники ключицу. Как сладко было бы вонзить туда лезвие кинжала, увидеть, как этот несносный болтун захлебнется собственной кровью! Она невольно улыбнулась этой мысли и вдруг почувствовала смутный зуд в ладонях, жаждущих ощутить рукоять оружия. Кровь зашумела в ушах, сердце вздрогнуло, словно дремлющая потайная сила всколыхнула все ее существо. Она наконец поняла, для чего стоит жить. Месть! И не так, как прежде, когда она погубила своим безрассудством Ги и едва не заставила лишиться жизни мелита Эврара (девушка ничего не знала о судьбе Меченого, но чем больше думала об этом, тем сильнее в ней билась надежда, что хотя бы вавассору Фулька Рыжего удалось спастись). Нет, теперь она дождется своего часа, тщательно продумает все, чтобы нанести неожиданный и самый болезненный удар…

Эмма вновь отвернулась, поймав устремленный на нее взгляд юноши. Сейчас в ее глазах можно было прочесть многое.

– Мне уйти? – с робостью спросил он.

«Этот дурень ничего не заметил», – натягивая на лицо меховое покрывало, подумала она и услышала легкие шаги, когда Атли направился к выходу.

Когда она осталась одна, то сейчас же стремительно встала и заметалась по покою, словно зверь в клетке. Подойдя к стоявшей возле стены посудине с водой, Эмма наклонилась, разглядывая свое лицо. Нездоровая припухлость уже спала, сошли синяки. А шрам на скуле стал совсем крошечным. Приподняв длинную холщовую рубаху, она с интересом разглядывала себя. Кожа все еще была покрыта желтыми пятнами, а с груди и живота еще не сошли ссадины, оставленные железными пластинами панцирей насильников. Однако не это главное. Три дня назад она почувствовала наконец, что самое страшное, что могло произойти после пережитого ужаса, миновало ее. Хвала небесам – она не была беременна!

Скрип двери заставил ее резко опустить край одежды. Тетсинда обрадованно улыбнулась, увидев поднявшуюся с ложа болезни девушку.

– Принеси воды. Я хочу вымыться, – властно, будто приказывала всю жизнь, велела Эмма.

Погрузившись в бадью с теплой водой, она стала так скрести и тереть свое тело, словно пыталась вместе с грязью смыть всякое воспоминание о пережитом ужасе. «Я не должна думать об этом, все это следует забыть, – мысленно приказывала она себе. – Иначе я всякий раз стану вспоминать о своей беспомощности и не смогу быть сильной, когда придет пора отомстить».