— Я прекрасно понял, — ответил я. — Я давно уже стал экспертом по распознаванию угроз, насколько бы завуалированы они ни были. Но прежде чем вы дадите паре копов измерительные ленты, флажки и карту канала Святого Мартина, убедитесь, что выбрали тех людей, которых ваша контора не считает незаменимыми.

— Увы, вы все неправильно поняли. — Слова Луазо произносил одни, но глаза его говорили совсем обратное. Он пристально посмотрел на меня. — Остановимся пока на этом, но…

— Просто оставьте все как есть, — оборвал его я. — Вы скажете вашим парням, чтобы нацепили кепки со свинцовой подкладкой, а я надену спасательный жилет.

Луазо позволил себе максимально возможное дружелюбное выражение лица.

— Не знаю, каким боком вы имеете отношение к клинике месье Датта, но пока я этого не узнаю, глаз с вас не спущу. Это дело политическое, так пусть политический департамент и запрашивает информацию. Нам с вами незачем вцепляться друг другу в глотку, согласны?

— Согласен.

— В ближайшие дни с вами могут связаться люди, заявляющие, что работают на меня. Не верьте. Если захотите что-то узнать, обращайтесь прямиком ко мне лично. Мой номер 22–22. Если не застанете меня, то в конторе будут знать, где меня найти. Просто скажите оператору: «Улыбка — это еще не смех».

— Ладно. — Французы по-прежнему используют эти идиотские кодовые фразы, которые невозможно воспроизвести, если вас прослушивают.

— И последнее, — продолжил Луазо. — Как вижу, никакой совет, даже самый добрый, не находит в вас отклика, так что позволю себе добавить вот что: если вы сцепитесь с этими людьми и окажетесь победителем… — он посмотрел на меня, желая убедиться, что я слушаю, — …то я лично гарантирую, что вы отправитесь на нары лет на пять.

— По какому обвинению?

— За доставление старшему инспектору Луазо проблем, выходящих за рамки его служебных обязанностей.

— А вам не кажется, что таким образом вы несколько превысите свои полномочия? — поинтересовался я, пытаясь создать впечатление, что у меня тоже имеются влиятельные друзья.

— Конечно, превышу, — улыбнулся Луазо. — Я занял свой нынешний пост как раз благодаря тому, что всегда процентов на десять превышал свои полномочия.

Он поднял и опустил телефонную трубку, в соседней комнате послышался звонок. Должно быть, это был заранее оговоренный сигнал, потому что его помощник появился почти мгновенно. Луазо кивнул, давая понять, что разговор окончен.

— До свидания. Было приятно снова повидаться.

— Снова?

— Конференция НАТО по подделке грузовых деклараций, Бонн, апрель 1956-го. Если мне не изменяет память, вы представляли БАОР.

— Вы говорите какими-то бесконечными загадками. Я никогда не был в Бонне.

— Ушлый вы тип, — хмыкнул Луазо. — Еще минут десять, и вы бы убедили меня, что меня самого там никогда не было.

Он повернулся к помощнику, ожидавшему в дверях, чтобы проводить меня к выходу.

— Когда он уйдет, не забудь пересчитать огнетушители. И ни при каких обстоятельствах не пожимай ему руку — можешь неожиданно оказаться на улице Фобур-Сен-Оноре.

Помощник Луазо проводил меня на выход. Веснушчатый юноша в очках с металлической круглой оправой.

— До свидания, — попрощался я, коротко улыбнувшись. Парень посмотрел сквозь меня, кивнув дежурному полицейскому, поправлявшему автомат на плече. Отказавшись от идеи «сердечного соглашения», я зашагал в направлении Фобур-Сен-Оноре, высматривая такси. Из-под решеток на дороге доносился звук проходящего поезда метро, заглушаемый четырьмя сидящими кучкой бомжами, греющимися в исходящих из метро теплых воздушных потоках. Один из них полупроснулся, видимо, приснилось что-то плохое. Зевнув, он что-то пробормотал.

На углу стоял припаркованный «ягуар». Едва я свернул за угол, фары машины зажгись и она двинулась ко мне. Я отошел подальше в сторонку, когда дверца распахнулась.

— Запрыгивайте, — раздался женский голос.

— Не сейчас, — ответил я.

Марии Шове было тридцать два года. Она отлично выглядела, сохранив мягкость, фигуру, сексуальный оптимизм, уважение к мужскому уму и домашность. А утратила подруг детства, застенчивость, свои литературные чаяния, одержимость шмотками и мужа. Довольно честный обмен, как она считала. Время дало ей куда больше независимости. Она оглядела художественную галерею и не обнаружила ни одного человека, которого хотела бы снова видеть. Но при всем при этом здесь были ее люди: те, кого она знала еще с ранней юности, люди, разделявшие ее вкусы в книгах, спорте, кино и путешествиях. Теперь она уже не хотела слышать их мнение о том, что ей нравилось, и не больно-то хотела знать их мнение о том, что ей не нравилось. Картины здесь были чудовищными, в них не было даже детской избыточности. Они были старыми, тусклыми и печальными. Мария ненавидела слишком реалистичные вещи. Старение было реальностью. И чем старше вещи, тем они реальнее, и хотя она не боялась старости, вовсе не жаждала торопиться в этом направлении.

Мария понадеялась, что Луазо не будет слишком груб с тем англичанином, которого увел с собой. Лет десять назад она бы высказала Луазо что-нибудь, но теперь она научилась сдержанности, а в Париже сдержанность становилась все больше и больше насущной проблемой. Как и насилие, кстати говоря. Мария сосредоточилась на том, что ей говорил художник.

— …взаимодействие между человеческим духом и материальным миром, которым человек себя окружает…

Мария ощутила легкий приступ клаустрофобии. А еще у нее разболелась голова. Следовало бы принять таблетку аспирина, но она не стала, хотя знала, что лекарство снимет боль. Когда в детстве она жаловалась на боль, мать говорила, что в жизни женщины боль присутствует постоянно. Именно это и означает быть женщиной, испытывать боль изо дня в день. Мать находила в этой констатации некое стоическое удовольствие, но подобная перспектива в детстве приводила Марию в ужас. И по-прежнему пугала, и она была твердо намерена с этим бороться. Поэтому игнорировала любую боль, словно признание боли было равносильно признанию ее женской слабости. Так что она не станет принимать аспирин.