По соглашению с донским атаманом приказываю газету закрыть, предаю редактора, графа Дю-Шайла, военно-полевому суду по обвинению в государственной измене, отрешаю от должности командира корпуса ген. Сидорина, начальника штаба ген. Кельчевского и генквартирмейстера ген. Кислова. Главному военному прокурору назначить предварительное следствие для выяснения соучастников преступления, учиненного сотником Дю-Шайла...»

— В суд? — засмеялся будто бы на это генерал Сидорин. — Часть судная — самая поскудная! Часть оперативная — тоже препротивная! Лучше пойдемте, господа, в ресторан! Дело было проиграно, смею уверить, гораздо раньше!

И пошли. После ресторана, впрочем, всем им пришлось выехать из Крыма в Европу. Одновременно на место генерала Писарева, потерявшего в бою с блиновцами половину обоза, к кубанцам для поправки дел был назначен отчаянный осетин Бабиев.

Стремительный выход войск из крымской «бутылки» на простор Северной Таврии и молниеносный разгром и избиение с воздуха конной группы Жлобы (только в плен было взято четыре тысячи красноармейцев!) неизмеримо подняли авторитет Врангеля в международной прессе. Журналисты сравнивали нового русского главкома с Наполеоном, из Франции прибыла специальная группа военных спецов изучать «операцию». Одновременно с союзных дредноутов сгружались новенькие танки, пушки и быстролетные аэропланы новых марок.

Пока Донской корпус держали в резерве, не доверяя донцам по старой традиции, генерал Абрамов медленно, однако с завидным упорством сумел переформировать войска, сменить разложившихся, а кое-где и за воровавшихся офицеров, вводил строгость. Уволенным разрешалось эмигрировать куда угодно: на Мальту, Принцевы острова, в Египет, на недоброй памяти остров Лемнос, приют казаков-некрасовцев, а у кого сохранились деньжонки, даже и в желанный Париж... Остатки мамонтовского корпуса свели во 2-ю Донскую дивизию под начало храброго генерала Кутепова, железной рукой укрощавшего пьянство и окаянство в штабе. В войсках совсем не осталось «химических» офицеров и «прапорщиков от сохи», как обычно называли скоропостижно произведенных в офицеры урядников и рядовых казаков времен Вешенского восстания. Донскому атаману Африкану Богаевскому, вместе со своим правительством вернувшемуся из Константинополя на английском судне «Барон Бек», тактично дали понять, что нельзя без конца отмечать подвиги своих воинов повышением в чинах. Поуменьшилось число «африканских» полковников и войсковых старшин...

Старого генерала Абрамова, формалиста и нелюдима, многие считали не только черствым в обращении, но и совершенно слепым в части догляда за штабной публикой, разного рода закулисными операциями и связями. Но это не совсем отвечало настоящим качествам генерала. Все-таки он добился относительного порядка в войсках, в курортной Евпатории, где располагался штаб корпуса, не терпел вовсе доносительства и оскорбленных самолюбий. «Господа, господа! — увещательно, по-отцовски любил успокаивать он штабные дрязги, — Таврическая губерния, господа, не Таврический дворец! Поменьше словопрений!»

После того как на Днепре красные вновь отбили Каховку и плацдарм вокруг (из-за этого пришлось сместить генерала Слащева), Врангель собрал экстренный совет. Главком предупреждал своих генералов, что именно теперь, накануне нового большого наступления, нельзя — недопустимо! — проигрывать даже малые, текущие схватки с красными. На конец сентября Врангель назначил новое, решительное наступление на Каховский плацдарм с развитием успеха на другом фланге, в сторону Донбасса.

После военного совета генерал Абрамов попросил личной аудиенции у Врангеля.

Главнокомандующий стоял за столом в излюбленной своей черкеске с блестящими наконечниками газырей в несколько картинной позе триумфатора и вершителя судеб. Смотрел чуть в сторону, на большую карту южной Украины и Крыма, размеченную синими и красными флажками позиций. Синие флажки были покрупнее, занимали выгодные позиции и теснили красных повсеместно. Только на левом фланге досадно торчал у самого Днепра — вопреки общей гармонии и здравому смыслу — каховский значок красных. И очертания самого плацдарма напоминали очертания крепкого коренного зуба...

В душе Абрамов извинил Врангелю все: и толику позы, и надменность бледного лица, и чрезмерную натянутость приема; он понимал, что для белого движения и самой армии Врангель сделал так много, что имел право на подчеркивание своей исключительности. Кроме того, этикет и устав ведь всегда играли немалую роль в обществе, а тем более в офицерском собрании, в штабе. Так что для пользы дела следовало, вне всякого сомнения, терпеть эти картинные позы и белые черкески, к которым барон по роду службы ныне имел весьма отдаленное отношение...

— Ваше высокопревосходительство! — гулким басом сказал Абрамов, сунув большой палец правой руки за полу кителя у средней пуговицы и тем подчеркивая некоторую вольность, неподвластность солдафонской струне, исключающей самостоятельность мышления. — Не рискуя подменять главный штаб и его оперативную часть, ваше высокопревосходительство, я решил все же просить вашего приема по соображениям чисто деловым, оперативно-стратегическим...

Лицо Врангеля было бесстрастно и холодно, но умные глаза заинтересованно приблизили к себе казачьего генерала, будто в них повернули объектив, обнаружив за ними и мысль, и глубину.