Толпа тихо колыхнулась и теснее сгрудилась вкруг трибуны. Одно только имя Ленина напрочь сметало с лиц подозрительность и непонимание, мелкое любопытство к происходящему. Исторгало из глоток единый и дружный вздох облегчения, полнило души доверием и немым восторгом.

Нет, неправда, что эти толпы не понимали тех сложностей своего времени, о которых знали или просто догадывались немногие умы да верховные штабы. Неправда! Все он знает и понимает этот приморенный и даже неряшливый с виду солдатик, только связно высказать затрудняется до времени... Оттого-то и проникают ему в душу слова правды, искренность надежного командира. Перед ними не надо кривить душой, перед ними нужна открытость: вот где она, правда-истина неделимая, завет нашей революции, други мои и недруги, вот чем мы богаты искони, вот чем оборонимся и победим!

Миронов чувствовал, что смягчается сердцем, успокаивается. Унял голос:

— Тут я пригрозил этому солдату — за анархизм...

Напряглась снова тишина по всей площади, ждали какого-то божьего наказания, затихли в общей опаске, поэтому можно было говорить вообще без всякого напряжения, как в домашней беседе:

— Солдат этот... бывший боец героической 23-й стрелковой дивизии, которая гнала генерала Краснова в хвост и в гриву, гнала до самого Донца, и если бы не... И если бы не наши общие прорехи и ошибки, то мы бы войну там и закончили еще перед севом... — голос командующего все-таки прервался и сел от скрытой обиды. Миронов достал носовой платок и осушил вспотевшее лицо. — Этот боец подлежит безусловному наказанию, товарищи, но я прошу вас... Поскольку мы не в боевой обстановке... прошу всех нас повзводно обсудить его поступок и написать в политотдел свое красноармейское решение, чтобы вынести общественное порицание за вопиющую недисциплинированность! За неуважение к новым нашим сотоварищам и односумам по борьбе и лишениям, которых ныне направил фронт для политической работы в корпусе...

(«Черт знает, что ты несешь ныне, дорогой товарищ Миронов... Никогда в жизни твоя речь не была столь путаной и двуличной! А запутался ты исключительно из-за этих хоперских активистов не по разуму, черт бы их взял вместе с наркомвоеном и его другом Ходоровским!.. Запутался, безусловно, и все же, с другой стороны, жить и работать дальше тоже как-то надо, иначе нельзя...»)

— Решайте, товарищи, сообща и коллективно!

Заулыбались напряженные до сей минуты лица бойцов, оживились и заблестели глаза, шевельнулись люди, будто с каждого свалилась непомерная тяжесть, стали толкаться, местами загомонили. Страшная минута прошла, миновала чья-то смерть, не послали этого дурня Скобиненку в трибунал, ну и слава богу! Миронов этот не только службу знает, но, как видно, и душу человечью неплохо понял, то-то его и хвалят бывалые вояки! Говорили и раньше: никогда своего бойца в обиду не давал, потерь в его дивизии почти не было. Похоже, что и правда...

— Я скажу также насчет нашего политического отдела, товарищи красноармейцы! — вдруг с усмешкой сказал Миронов, неожиданно и как-то невольно решившись на открытое прояснение отношений раз и навсегда. И ему показалось, что за спиной недовольно кашлянул Рогачев, а над площадью стало так тихо, что муха не пролетит... — Надо прибывшим товарищам знать тоже, как о них в миру говорит и судит народ. Не на собрании и не в строю, а каждодневно, чтобы не допускать таких ошибок в будущем. Люди они, как видим, молодые, горячие, не могли понять, что лихость только в атаке хороша, да и то не всегда. А в быту либо в поле с плугом к лихачить нечего! На пахоте если, скажем, то много огрехов будет, да и нареканий от понимающих работу людей... — тут Миронов счел нужным все же снизить самый тон своего выступления примиряющим вопросом: — Но кто же, товарищи, гарантирован от ошибок в такое бурное время? А никто!

(«Опять понес ты околесицу, Филипп Кузьмич... Ведь не подкупишь ты Ларина ничем, добра с ним не будет до скончания веку, а народ сразу подметит эту твою слабовольную хитрость «на живую нитку»...)

Однако раздумья эти, обрывчатые и смутные, не могли уже сдвинуть его с избранной колеи:

— И тогда мы должны решить и постановить тут раз и навсегда: дисциплину со стороны массы соблюдать как в строю, так и на митинге, докладчиков не прерывать! Если что и непонятно, то спокойно задавать вопросы по истечении доклада! Ну вот... А товарищи политработники будут нас политически просвещать и агитировать, учитывая весь опыт недавней борьбы на Дону, и сами тоже поймут, что их в крепкий и надежный воинский коллектив направили для более тесного соприкосновения с массами, для повышения всей их политической грамотности — взаимно, так сказать!

Кое-кто уже и посмеивался внизу, начались переглядывания. Политотдельцы хмурились, Рогачев опять закашлялся.

— Между тем этаким порядком мы и придем к полному единению, — продолжал Миронов. — Все мы тут кровно переживаем и болеем за идею Советов, идею социальной революции и всеобщего трудового братства, и вот на этой-то большевистской платформе мы и объединимся для общего дела, товарищи! Для общей победы над врагами трудового народа!

Немножко путано было сказано, однако многие повяли вполне определенную мысль командующего: кое-каких политработников еще и самих надо воспитывать, особо воли не давать... Миронов, чтобы сгладить свою речь окончательно, тут же распорядился относительно военных учений, а также насчет расквартирования и обязательных работ в пользу местных жителей и окрестных обществ, а затем Скалов, хмурый и сосредоточенный, в несколько слов закруглил митинг.

Когда расходились, Ларин холодно откозырял Миронову и, отводя глаза, ледяным голосом пообещал зайти на огонек, вечером...

Ларин...

В отличие от Миронова, натура которого поражала чрезмерной широтой и обнаженностью всех его побуждений (которые он и не пытался скрывать), предельной доверчивостью и, разумеется, неистовой горячностью по мелочам, Виталий Ларин, учительский сын из станицы Арженовской на Хопре, был политиком до мозга костей, гибким и в то же время жестоким человеком. Он многое знал, многое интуитивно чувствовал в корне и существо тех общественных сдвигов и потрясений, которые перекраивали российскую жизнь заново. Кое-что он предполагал и наперед.

Так, едва осознав нависшую над ого начальником Сырцовым опасность после верхнедонского восстания, какую-то еще неясную до конца, но вполне допустимую тучу, — прошелестели какие-то неопределенные толки в верхах о его якобы несоответствии... — Ларин мгновенно написал докладную записку в Оргбюро ЦК, в которой, во-первых, постарался взвалить всю вину за ошибки на единоличный диктат Сырцова, а во-вторых, отмежевался от этих ошибок наотрез, словно сам был при них сторонним наблюдателем. Он указывал на глубокие разногласия Сырцова с Ковалевым, бывшим председателем Дон-республики, выделяя особо вопрос замещения руководящих должностей некомпетентными товарищами, и делал выводы: