Ленин пробежал глазами первые строки и абзацы мироновского письма, с характерной для себя быстротой охватив общее содержание. Сразу же и заглянул в конец, где исповедь мятежника завершалась припиской: «Преданный Вашим идеям, комдонкор Миронов», тут же вызвал секретаря.

После двенадцати дежурила Гляссер, очень юная, красивая женщина. Ленин извинился за столь поздний вызов и, несколько отмякая душой после ознакомления с письмом, внутренне радуясь, что он и на этот раз не опоздал в сложном деде, попросил:

— Позвоните, пожалуйста, в Балашов вторично... по делу Миронова. Подтвердите утреннее решение, чтобы они там не поспешили с приговором и прочим... Да! И Троцкому передайте это. Очень важно.

Гляссер понимающе кивнула, и по ее виду Ленин понял, что поздний час не сморил ее, она, как всегда, была подтянута и спокойна. И с полным пониманием отнеслась к сути вопроса.

Пора было уходить на отдых, но докладная Миронова оказалась в определенном смысле вопиющей, от нее нельзя было оторваться, отложить на завтра. Факты, правда, были знакомые, о них уже говорилось на прошлом партсъезде, но в новом изложении они просто прожигали душу. Ленин, не отрывая глаз от письма, нашел машинально своими быстрыми и чуткими пальцами карандаш в стакане письменного прибора и, уже несколько успокоившись, заново перечитывал некоторые места, делал пометки. На полях появлялись галочки, подчеркивания, краткие надписи: «слишком...», «верно», «гм-гм...», «целиком согл.», «надо справиться», «чудовищно...» и во множестве излюбленный значок «Sic!». Откинувшись в жестком кресле, Ленин коротко и остро подумал обо всем этом и вызвал Дзержинского. Феликс также не спал в этот час.

Худой, издерганный, порывистый человек этот не радовал Ильича своим видом. Подорванное еще на каторге здоровье не выносило нагрузок, ночной работы, вечной тревоги. Пора было отправлять главного чекиста куда-нибудь в Ильинское или даже в Крым, в Ливадию, подлечиться, просто отойти душой от кипучих обязанностей в ЧК и Центральном Комитете... Но до Крыма теперь очень далеко, войска Дыбенко оставили этот пленительный уголок нашего юга, да и путь перерезан не единожды... Отпуск Дзержинского откладывается...

— Архиинтересное послание, Феликс Эдмундович, которое значительно опоздало, но все же подтверждает наше решение о помиловании Миронова! — Ленин, вытянув руку, разглаживал странички письма. — И знаете, этот Миронов чем-то мне... импонирует. Как ни странно, да! Не изволите ли: почти ультимативный вопль середняка-крестьянина, кое-где непонимание очевидных вопросов, но при этом — несгибаемая, ка-те-горическая вера в нас, большевиков! Вот, полюбопытствуйте!

Протягивая Дзержинскому пачку листков, добавил:

— Ка-те-горическая вера! А мы его в облаву, как волка, знаете, с флажками по всей окружности! Да-с, получилось не совсем, не обошлось и без темных фракционных делишек!.. Я бы считал даже необходимым по вашей части, Феликс Эдмундович, допросить с пристрастием этого комиссара Рогачева, да. Помнится, я специальной запиской как-то предупреждал его... в части перегибов с крестьянами...

Дзержинский, просматривавший письмо Миронова, здесь поднял голову и утвердительно кивнул на последние слова. Ленин добавил:

— И потом... мне кажется, такие дела не стоит полностью передоверять контрразведке Троцкого. Пусть они шпионов и лазутчиков вылавливают в зоне действия войск, коихк нам в преизбытке засылают и Деникин и Антанта! А это дело политическое, компетенция Чрезвычайной Комиссии. Вам не кажется?

— Кажется, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский. — Очень даже. За некоторыми в высшей степени идейными фракционерами Троцкого нужен очень подробный догляд, как выясняется. Особо на Южном фронте. Они устраняют неугодных им лично, об этом даже Орджоникидзе сообщал из Екатеринодара. Идет тихая расстановка «своих» по нужным местам, это очевидно уже и на сторонний взгляд, так сказать... И вообще — почему Троцкий в последнее время не считает нужным присутствовать на заседаниях ЦК? Для него — особая дисциплина?

— Хорошо, ставим и этот вопрос в повестку, — сказал Ленин и тут же сделал пометку на листке бумаги, лежавшем перед ним. — А письмо вы заберите к себе, пожалуйста, и хорошенько расследуйте все обстоятельства, в том числе и саранское дело, как я сказал, о политотдельцах Ларине и Рогачеве. Вопрос очень серьезный, когда мелкие, личные распри и дрязги начинают преобладать над общей политикой. Не исключено, что придется даже вызвать Миронова к нам в Москву.

И повторил как напутствие:

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, расценивать это как дело первоочередное и архиважное в связи с положением на Юге. После заслушаем на Политбюро. И проверьте еще раз Балашов, чтобы там не спутали чего-нибудь по причине склок и удовлетворения мелких страстей...

Дзержинский заложил листки в свою папку. Вышел сухой и натянутый, как тонкая тетива; Ленин проводил его долгим взглядом и снова подумал, что Феликса недурно было бы отправить на санаторное лечение и отдых. Но не так скоро, не так скоро, очень серьезные дела вокруг!

Часы пробили четыре, близилось утро.

Ленин поднялся из-за стола и сделал несколько шагов, чтобы размяться. «Орел, Орел, Орел... И — Тула! — подумал он о нынешней тяжести на фронте. — Орел или решка, так думают Мамонтов и Деникин. Орел или решка...»