Шрифт:
Довольно умственного и душевного сна! Пора услыхать вам живое слово, пора призадуматься. СОБИРАЙТЕСЬ, КАЗАКИ, ВО ЕДИНЫЙ КРУГ ДУМУ ДУМАТИ! — как кричали наши свободолюбивые предки, когда цепи рабства охватывали их горла.
Спешите, пока не поздно, пока не все еще потеряно!
Наболевшим сердцем зову вас!
Зову всех казаков-фронтовиков и других полков и смело кричу: СУДЬБА ДОНА В ВАШИХ РУКАХ!
Зову врагов трудового народа, врагов родного казачества на публичный диспут!
Вывший командир 32-го Донского казачьего
полка гр-н станицы Усть-Медведпцкой
Ф. К. Миронов.
27 мая 1918 г. Ст. Арчединская.
«Утверждено» — Усть-Медв. окр. Исполком Советов:
Кувшинов, Блинов, Федоров.
27 мая 18 г. [30]
5
В пути, пока ехали в Царицын, Ковалев пристально изучал Миронова. Его интересовал этот редкий тип офицера: высокая культура военных знаний, начитанность, какую не всегда встретишь даже в среде политкаторжан, трезвое понимание нынешней ситуации на Дону и в России вообще и при этом — какая-то молодая, не по годам, приподнятость души, оптимизм внутренний, позволявший строевику-офицеру выражаться в приказах и воззваниях языком студента и разночинца-романтика. Такие люди в молодости обычно пишут стихи; Миронов — с виду суровый, сосредоточенный человек — писал их, по-видимому, до сих пор, никому не показывая, конечно, заветной тетрадки...
30
ЦГСА, ф. 1304, оп. 1. д. 488, л. 6.
В инструкции по формированию красногвардейских отрядов своего округа Миронов писал: «Поступающий отрекается от всех личных интересов, дает обещание безропотно переносить все трудности, не покидать отряда до полной победы революции... Вступившие подчиняются товарищеской дисциплине и исполняют приказы назначенных начальников... Партия большевиков-коммунистов должна не отказать делу создания отряда, выделив члена (политического комиссара) для политического воспитания товарищей...» [31] Тут можно было усмотреть некую литературность, которую Ковалев хорошо чувствовал, хотя и не мог прямо определить и назвать источник вроде полузабытого романа о Гарибальди... Сам Ковалев имел натуру более холодную, книг читал куда меньше (в основном это были книги, распространяемые в партийной среде), видел странный налет романтизма в писаниях Миронова и почему-то не осуждал, принимал как должное. Возможно, Миронов просто хорошо чувствовал и понимал свое время, настрой рядовых казаков.
31
Сыны донских степей. — Ростов н/Д., 1973. — С. 140. (ЦГАСА, ф. 1304, оп. 1, д. 478, л. 98).
Железная колея дороги была запущена, вагон ковылял на стыках, словно телега по кочкам, трясло вовсю, но ехали они в отдельном купе — роскошь по времени необычайная! — и за разговором не замечали дороги.
— Интересно, приехал хоть один контрреволюционер на этот ваш... диспут, о котором вы упомянули в своем воззвании? — спросил Ковалев, когда состав уже пересчитывал стрелки в Царицыне.
— Черта с два! — хмуро сказал Миронов. — За ночь до этого на хуторе убили председателя Совета, это, видимо, и было ответом на наш призыв... Те, кого можно было подозревать в убийстве, скрылись, конечно. Один умный старик так и сказал на хуторе: «Помилуй, Филипп Кузьмич, какие теперь прения, когда из-за каждого плетня и бугра вовсю заговорили ружья!» Пожалуй, верно.
— А сбор на хуторе? Дал что-нибудь?
— Неполную сотню... — так же хмуро ответил Миронов. — Пришла только самая беднота, угнетенный класс... Остальные — такие же голые и босые — сидят дома, в лопухах, и ждут с неба манны небесной. А дождутся, видать, мобилизации по всей строгости. Добровольчество в армии неприемлемо, да и на практике уже изжило себя.
— Значит, договоримся так, Филипп Кузьмич, — сказал Ковалев. — Вы с Дорошевым и Трифоновым, как члены Донского военного комиссариата, пойдете к Снесареву в главный штаб, доложитесь и договоритесь о вооружении и прочем, а я сразу — в губком, а потом в исполком, к Ерману. Думаю, Носовича сдвинем с места, выделит «на разживу» патронов и снарядов.
На вокзале они разошлись, каждый по своему делу.
Военрук всех вооруженных сил Республики на Северном Кавказе Снесарев, седоволосый старик с лицом ученого-профессора, получивший по мандату Ленина широчайшие полномочия, но минимум средств и времени для предотвращения назревавшей катастрофы на Юге, старался в эти дни внедрить хоть какую-то организацию в хаос, царивший повсеместно в войсках. Два комиссара штаба СКВО (в этот округ входили целиком три губернии и три казачьи области) — старый партиец латыш Карл Зедин и урюпинский большевик Алексей Селиванов — старались делать то же самое на передовых позициях, уже приближавшихся к Царицыну.
После Дорошева и правительственного комиссара Трифонова говорил Миронов, подчеркнувший особо общую их мысль об отмене добровольческого начала в армии, мобилизации и борьбе с партизанщиной. Эти заботы касались его в первую очередь, как бойца и командира передовой линии... Он стоял, вытянувшись перед старым генералом, демонстрируя всем видом свою готовность подчиняться и выполнять приказы высоких штабов, лишь бы эти приказы поступали и были бы к тому хоть малые средства.
— Вы считаете, что выборность в армии — тоже временное явление? — с интересом спросил Снесарев и глянул тут на Трифонова, не столь военного, сколько партийного представителя из центра.
Евгений Трифонов, уроженец Новочеркасска из неслужилых, «омещанившихся» казаков (его первой политической кличкой в Ростове была «Женька-казак»), еще с февраля был одним из организаторов рабочей милиции в Петрограде, членом главного штаба Красной гвардии, но с приходом нового наркома и реорганизацией военного управления его, как местного уроженца, бросили на помощь Донревкому. Он обязан был определять здесь политическую линию. Но и он, умаявшись в этой полуанархической, партизанской катавасии, не счел нужным поправлять слишком уж откровенного службиста Миронова.