Рождество – праздник, требующий вначале размышления, затем усталости от последнего и перехода в созерцание. Это глубокий праздник – и над ним нужно стоять, как над колодцем, в котором ночью отражаются звезды. Отсюда все праздничное умиление и вся тишина сочельника [10] . И даже громкий смех детей и взрослых на святках [11] – не более чем разрядка для души, немного уставшей от громадности чуда.

Да, друзья, от чуда можно устать. Потому что оно большое, а я маленький. Потому что моя душа не всегда готова жить чудом и только чудом, а оно между тем таково, что, поселившись в душе, неумолимо вытесняет из нее прочь все нечудесное. И тогда возникает соблазн любить чудо не «от всея души и от всего помышления», а частично, умеренно и привычно, как пушистую домашнюю зверушку. Этот соблазн – от усталости.

Что уж там индуизм с миллионом воплощающихся и испаряющихся богов! Не намного ли опасней современное «культурное» басурманство, при котором и женщина – не тайна, и роды – не чудо, и дети «заводятся» или сами, как тараканы, или сознательно, как пекинес?

Мария и младенчески беспомощный Бог на Ее руках – это целое Солнце, от которого рождается тепло и текут во весь мир умные лучи. Любовь к этому удивительному вифлеемскому событию должна разрезать жизнь человечества на «до» и «после».

Что значит «до»? Значит, что женщина – объект мужских желаний и своеволия; что ребенок – лишний рот, пока не вырастет; что сама жизнь – мрачная пещера, даже если жить в пространных покоях.

Что значит «после»? Значит, что Одна Дева и Жена (ср. Лк. 1:42) стала вместилищем Тайны, и теперь всех жен в благодарность Той Одной нужно любить, защищать, уважать и быть для них рыцарем. Значит, что ребенок – это умилительно более, чем обременительно. Значит, что поклоняться нужно отныне не грубой силе и фактическому могуществу, а такой силе и такому могуществу, которые способны унизиться до образа раба, и отдать Себя на девические руки, и сопеть безмятежно на этих самых руках. И то, что эти руки будут обнимать отныне всю человеческую историю – тоже значит.

За оконным стеклом вихрем кружатся белые хлопья, хрустит под ногами снег и опять в церквях поют: «Таинство странное вижу и преславное: небо – вертеп, Престол херувимский – Деву» [12] . То есть небо – это не то, что вверху. Настоящее Небо – там, где Бог. Христос родился в пещере – и пещеру сделал небом. До Воплощения только Небесные Силы, да и то не все, были так близко допущены к Божеству, что Господь именовался Сидящим на Херувимах и Ездящим на Серафимах. А теперь Он приблизился к Деве и через Нее так приблизился к нам, что Она превзошла близостью херувимские престолы. Так поют в церквах от лица всех думающих об этом и понимающих это. И каждый из нас может сказать вслед за ирмосом: «Вижу!»

Видишь ли ты это, брат мой и сестра моя? Если не видишь, то не январская пурга мешает тебе и не слабое зрение, но какой-то «-изм» [13] попал в твое нежное око. А может, просто суета, да предпраздничный шопинг, да забот полон рот, да на работе проблемы. Только – знаешь? – никогда суета не закончится и никуда не уйдут проблемы. Они будут мухами жужжать над ухом и появляться ниоткуда, как вездесущая пыль. Особенно если даже раз в год ты не выкроишь кусочек бесценного времени для того, чтобы в удивлении постоять над входом в одну пещеру. Там сопит вол, там слышен стук копыта, ударяющего о каменный пол, там тихо поет Мария. Возможно, Ей подпевают Ангелы, но этого мы с тобой не слышим. В этой пещере скрыто твое и мое главное Сокровище. Оно пока маленькое и нуждается в защите Иосифа. Но вообще-то по-настоящему маленькие – мы. И мы нуждаемся в Нем постоянно.

С Рождеством тебя, брат мой или сестра моя!

Установление праздника Богоявления восходит к апостольским временам. О событии его повествуют все евангелисты. Господь Иисус Христос является на Иордане, крещается от Иоанна. В это время сверху слышен голос Отца, а Дух Святой в виде голубя слетает с Небес. Бог являет Себя миру. Освящается водное естество.

О, Иордан! С какой стороны мне мысленно подойти к тебе?

С востока ли, откуда пришел из пустыни народ, имеющий наследовать землю за твоей границей и которому ты позволил перейти по осушившемуся повелением Бога дну своему (см.: Нав. 3:7–17)?

Или с запада, откуда пробирались к твоим водам люди, желающие крещения Иоаннова? Сложен был тот последний путь, и много опасностей ждало путешественников. Но, видно, силен был голос вопиющего в пустыне (Лк. 3:4), раз рисковали люди быть ограбленными, но шли за духовным сокровищем.

Надо было когда-то одним перейти через Иордан, чтобы вселиться в землю, текущую молоком и медом. Надо было и другим окунуться в Иордан, чтобы уверовать в Того, на Кого Иоанн указывал.

«Начало мира – вода, и начало Евангелия – Иордан» [14] .

Христос не ходил среди людей, говоря им громко или на ухо: «Я – Мессия». Очень редко слышим мы в Евангелии голос Иисуса, говорящего о Себе, что Он есть Обещанный и Долгожданный. Нужно иметь свидетельство от другого. И этот другой должен быть человеком, достойным всяческого вероятия, бескорыстным, праведным, ревнующим об Истине. Иоанн был таковым.