Шрифт:
— Абсолютно во всем, — и д'Аржан протянул руку репортеру. — Не решаюсь пожелать вам спокойной ночи.
— Ничего, — засмеялся Жозэ.
Д'Аржан мялся, он явно хотел сказать что-то еще.
— Спокойной ночи, — проговорил Жозэ.
— Вы… Вы остаетесь здесь? — наконец спросил д'Аржан.
— Конечно.
— А мне кажется, что…
— Чушь, хотите меня запугать? Я не Симони, и потом, мне убийца не звонил.
— У вас нет пистолета?
— Нет, при себе нет.
Жозэ улыбнулся, глядя на растерянный вид д'Аржана.
— Мне кажется, Бари прав, — сказал д'Аржан, — господин Дубуа не в Муассаке. Он в Париже. И даже где-то неподалеку.
Его беспокоит наша газета. Иначе почему он, позвонив Симони, разговаривал с ним о репортере «Пари-Нувель»?
— Хотел отдать должное моим заслугам детектива-любителя, — продолжал улыбаться Жозэ.
— Может быть, но все равно оставаться здесь одному неблагоразумно…
— Да что вы! Внизу сидит вахтер, да и в ротационном еще есть рабочие. У меня под рукой телефон. Идите и спите спокойно. Пока что мне ничего не угрожает…
— Спокойной ночи, — сказал наконец д'Аржан, поднимая воротник плаща.
Жозэ направился по коридору к себе в кабинет. Он услышал, как захлопнулась дверка лифта и кабина, мурлыкая, стала спускаться.
Репортер уселся за свой стол, взял чистый лист бумаги и принялся писать:
«Понедельник 25 ноября — убийство Гюстава Мюэ.
Вторник 26 ноября — присуждение Гонкуровской премии.
Переполох в литературных кругах.
Волнение прессы.
Вечером убийца звонил поэту Симони.
Симони пришел поговорить с Жозэ Робеном».
Подумав, Жозэ добавил:
«Около трупа — золотая монета.
Мюэ был скуп.
Побудительная причина — литература?
Проверить: день и час, когда был убит букинист.
Зеленая накидка дрейфит. (Больное сердце.)»
Жозэ погладил колпачок своей авторучки и продолжал:
«Горпехруд, Гарпократ.
Бог с пальцем у рта.
Бесспорный шедевр.
Непризнанный гений.
Преступник получает Гонкуровскую премию?»
Жозэ поднял голову и потянулся. Сон как рукой сняло. Впрочем, у него всегда так и бывало. Стоило ему заняться делом, как он переставал ощущать усталость.
Он прислушался. На этаже было тихо. Лишь снизу, со стороны цехов, доносились какие-то неясные звуки, да еще снаружи в кабинет проникал отдаленный, слабый гул спящего города.
Редакция помещалась на четвертом этаже. На третьем и втором этажах находились административно-хозяйственные отделы.
Полная тишина. Приятная, успокаивающая, но необычная для этого здания, где с утра до позднего вечера кипит бурная жизнь.
Скоро придут уборщицы; с щетками в руках они будут переходить из кабинета в кабинет, подметать и собирать в корзинки разбросанные бумажки. «Разбросанные бумажки», — повторил про себя Жозэ и вспомнил о клочке бумажки, выпавшем из кармана Бари. Какая-нибудь чепуха, наверняка. Может быть, старый билет в кино или ненужная записка, которую Бари собирался выбросить и сунул в карман.
Но внутренний голос твердил: помни, старинный метод говорит — нет ничего ненужного, каждая деталь, даже самая незначительная на первый взгляд, играет роль.
Жозэ встал и вышел в коридор.
Он сразу же увидел на пороге кабинета Бари бумажный шарик. Он никуда не делся, никуда не закатился. Жозэ подошел и поднял бумажку.
Это оказался листик, вырванный из записной книжки. На нем стояло число: 18 июля.
Жозэ узнал почерк главного редактора. Изящный почерк, не соответствующий характеру Бари. Все буквы были округленной формы, четкие, старательно выведенные, и многие из них не сливались с соседними.
«Вот как! А я и не подозревал, что наш главный редактор дружит с музой», — сказал себе Жозэ.
На листке было набросано стихотворение, вернее, начало стихотворения, черновик. Видимо, он не удовлетворил автора, и тот, перечеркнув его двумя волнистыми линиями, скомкал.
«Потерянное стихотворение», — прошептал Жозэ.
Вот что было на бумажке:
Сегодня вечером… (Название) Прощай, прощай, сгущается вечер, Город погружается в сон, Где же огни мои?(Автор сперва написал: «где же пути мои», потом зачеркнул слово «пути» и заменил его словом «огни».)