На том конце молчали, и она уже была готова извиниться.

— Мадлен, — решительно заявил доктор Дженкинс, — вы не можете объективно оценивать состояние вашей матери, не наблюдая ее изо дня в день.

— Да, конечно. Простите меня. Но я не могу дать согласие на то, чтобы ей увеличили дозу препаратов. Мне не нравится, как они на нее влияют.

— Что ж, поговорим об этом во время вашего следующего визита. И еще одно. У вашей матери навязчивые идеи по поводу какого-то ребенка. Она убеждена, что у вас есть ребенок. Это ведь неправда, верно, Мадлен? У меня складывается впечатление, что вы…

— Вы абсолютно правы, — резко прервала его Мадлен. — Это фантазии моей мамы, вероятно, ее неоправданная надежда. Понимаете, о чем я? Она нуждается во мне. Я ее единственная дочь.

Тюрьма была построена в форме звезды: большой шестиугольный блок, от которого отходили шесть ответвлений, и в каждом находились заключенные разных категорий. Каждое ответвление, в свою очередь, имело центральный коридор, по обе стороны которого располагались камеры, а в начале и в конце — двойные стальные двери с охраной.

Ответвление, в котором отбывал заключение Эдмунд, усиленно охранялось, а камеры были просторнее и с дополнительными удобствами, потому что там содержались преступники, приговоренные к пожизненному заключению. И не просто к пожизненному: их изолировали из-за особой опасности, которую они представляли для надзирателей, для остальных заключенных и даже для самих себя.

Мадлен шла по коридору под пристальным взглядом надзирателя у двери.

— Хвала Господу! Женщина! — Один из заключенных просунул голову через окошко в двери и крикнул вслед Мадлен: — А ну-ка подставь мне свою роскошную задницу!

Она уже привыкла к подобному обращению. Чего еще можно ожидать в месте, где полно неудовлетворенных мужчин: убийц, сексуальных маньяков, кровожадных насильников и педофилов?

Эдмунд Фьюри ждал ее. Его перекошенное злобой лицо украшала огромная шишка.

— Что случилось с вашим лбом, Эдмунд?

— Да вот, воспитывал козлов вроде того придурка, который к вам сейчас обращался. Вам кажется, что мой лоб выглядит ужасно, но видели бы вы их лбы! Одного я отправил в больницу с сотрясением Мозга, б…

— Вы забыли свое обещание не ругаться в моем присутствии.

Эдмунд выглядел не на шутку возбужденным.

— У нас что, сегодня особо благочестивое настроение? — рявкнул он.

Мадлен очень устала и не следила за словами. А с Эдмундом следовало быть настороже, хотя, с другой стороны, он вызывал такое сочувствие!

— Но вы же сами настояли на том, чтобы не ругаться, помните?

Она попыталась улыбнуться. Он засмеялся, обнажив два ряда акульих зубов.

— Вы правы, Мадлен. Но если этот кусок дерьма еще раз заговорит с вами, я его убью.

— Разве мало того, что вы уже получили… за убийства?

На мгновение повисла тишина. Они молча смотрели друг на друга. Мадлен никогда раньше не вспоминала о его преступлениях — так было проще. Она не хотела быть в роли исповедника, этого ей и в клинике хватало. Предполагалось, что между ними завязалась ни к чему не обязывающая дружба — просто чтобы оживить монотонную жизнь Эдмунда в тюрьме. Однако у Мадлен было и много личных причин приходить сюда. Никто никогда ничего не делает просто так, и она убеждала себя, что отбывает собственное заключение. Кроме того, она подозревала, что ее притягивает опасность: мрачные тюремные стены пробуждали какие-то темные стороны ее натуры. Помимо этих мотивов, было нечто откровенно безжалостное в ее отношениях с Эдмундом, и это «нечто» очищало ее от смутной тревоги, которая часто овладевала ею к концу недели. Среди тех, с кем она теперь общалась, Эдмунд и Рэчел казались единственными настоящими людьми. Неприкрашенная реальность их жизни, как ни парадоксально, приносила облегчение — естественно, в сравнении с «элитарными» проблемами остальных ее пациентов.

— Мне так жаль, что мы не увиделись на прошлой неделе, — сказала она, не кривя душой. — Я слышала, вам было очень плохо.

— Я не верю в болезни, — отрезал Эдмунд. — Болеть — это признак слабости.

— Правда? — улыбнулась Мадлен. — Но иногда можно позволить себе маленькие слабости, верно?

— Говорите только за себя, — оборвал Эдмунд. — Мое недомогание шло не изнутри. В этом я уверен. Как только я стал по-настоящему сопротивляться, оно тут же отступило.

Мадлен почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Не изнутри? — эхом повторила она. — Неужели вы считаете, что кто-то пытался отравить вас здесь, в тюрьме?

— Кто знает, моя красавица! — загадочно ответил он.

Она мысленно представила мать у алтаря, а в чаше перед ней — брошь Эдмунда. Ее рука неосознанно потянулась к левому лацкану, и это не укрылось от Эдмунда.

— Вы по-прежнему не носите мою брошь, — констатировал он.

— Нет. — Она взглянула на него. — Простите, но, похоже, она потерялась. Должно быть, выпала из сумки.