Хорошие плохие книги (сборник)

Аннотация

«Хорошие плохие книги», «Месть обманывает ожидания», «Торжество открытого огня», «Могут ли социалисты быть счастливыми?», «Книги против сигарет», «Повешение»…

Эссе Оруэлла, вошедшие в эту книгу, когда-то вызывали сенсацию, скандал и бурное обсуждение в английской прессе и обществе. Да и сейчас, как ни парадоксально это звучит, их полемичность ничуть не устарела, а читаются они свежо и ярко, о чем бы ни шла в них речь, – от политики до поэтики, от социальных проблем до беллетристики. Причина тому – уникальный авторский стиль Оруэлла, умевшего писать даже на отвлеченные темы неподражаемо оригинальные, глубоко личные и весьма колючие тексты.

George Orwell NARRATIVE ESSAYS CRITICAL ESSAYS Печатается с разрешения The Estate of the late Sonia Brownell Orwell и литературных агентств A M Heath & Co Ltd. и Andrew Nurnberg. Ночлежка День клонился к концу. Мы, сорок девять человек – сорок восемь мужчин и одна женщина, – лежали на лужайке, ожидая открытия ночлежки. Все слишком устали, чтобы разговаривать. Мы просто обессиленно распластались на траве, с небритыми лицами, ощетинившимися торчавшими изо рта самокрутками. Ветви каштанов над нами были в цвету, а еще выше, в ясном небе, почти неподвижно парили огромные шерстяные облака. Разбросанные по лужайке, мы напоминали пыльный городской мусор. Мы оскверняли пейзаж, как пустые консервные банки и бумажные пакеты, оставленные на пляже. Если разговоры и возникали, они касались коменданта этой ночлежки для бродяг. Все сходились во мнении, что он – дьявол, дикарь, деспот, горлодер, богохульник, безжалостный пес. Когда он оказывался рядом, душа уходила в пятки; не одного бродягу он вышвырнул из ночлежки посреди ночи, если тот осмеливался огрызнуться. Когда дело доходило до обыска, он переворачивал тебя вверх тормашками и тряс. И если у тебя находили табак, приходилось дорого платить за это, а если ты являлся с мелочью в кармане (это считалось противозаконным), то уж – помоги тебе Бог. У меня имелось восемь пенсов. – Ради всех святых, приятель, – посоветовал мне бывалый бродяга, – не вздумай пронести их внутрь. За восемь пенсов тебе грозит семь дней! Поэтому я закопал свои деньги в ямке под кустами, обозначив место горкой камешков. Потом мы как смогли рассовали спички и табак, потому что их запрещено проносить почти во все ночлежки и положено сдавать при входе. Большинство из нас попрятали их в носки, за исключением тех двадцати или около того процентов, у кого носков не было, – этим приходилось проносить табак в ботинках, засовывая под пальцы. Мы же такой контрабандой набивали носки вокруг щиколоток, рискуя вызвать подозрение в эпидемии слоновой болезни. Однако даже у самых свирепых комендантов ночлежек существовало правило: ниже колен бродяг не обыскивать, и в конце концов попался только один из нас – Скотти, маленький волосатый бродяга с грубым акцентом, который кокни унаследовал от жителей Глазго. Его заначка окурков выпала из носка в неподходящий момент и была изъята. В шесть часов ворота распахнулись, и мы, шаркая, побрели внутрь. Служитель у ворот вносил в список наши имена и прочие сведения и отбирал наши пожитки. Женщину отослали в работный дом, а нас – в ночлежку. Это было мрачное холодное побеленное известкой помещение, в котором имелись лишь помывочная комната, столовая и около сотни узких каменных ячеек. Грозный комендант встречал нас в дверях и вел, как стадо, в помывочную, где нам предстояло раздеться и подвергнуться обыску. Это был грубый солдафон лет сорока, который церемонился с бродягами не больше, чем с овцами, загоняемыми в овчарню, – толкал их так и эдак, выкрикивая им в лицо ругательства. Но, подойдя ко мне, он посмотрел тяжелым взглядом и спросил: – Ты – джентльмен? – Смею надеяться, – ответил я. Он снова смерил меня долгим взглядом. – Что ж, тебе чертовски не повезло, господин, – сказал он. – Чертовки не повезло. После этого он, видимо, решил обращаться со мной сочувственно, даже с некоторым уважением. Помывочная являла собой отвратительное зрелище. Все неприглядные секреты нашего исподнего тут выставлялись напоказ: глубоко въевшаяся грязь, прорехи, заплатки, завязки из веревочных обрывков вместо пуговиц, какое-то рванье, надетое одно поверх другого и большей частью представляющее собой сетку из дыр, скрепленных лишь грязью. Помещение вмиг наполнилось плотной массой потной наготы, тяжелым запахом немытых тел, смешивающимся с никогда не выветривающимся до конца кисловатым смрадом, свойственным ночлежке. Некоторые из бродяг отказались мыться, сполоснув лишь свои «портянки» – омерзительные грязные тряпки, которыми они оборачивают ступни. Каждому давалось на помывку три минуты. Все были вынуждены пользоваться одними и теми же шестью засаленными скользкими полотенцами. Когда мы помылись, нашу одежду унесли, а мы облачились в казенные робы до середины бедра – одеяния из серого хлопка, напоминающие ночные рубашки. Потом нам велели идти в столовую, где на раздаточных столах был выставлен ужин: неизменная ночлежная еда, всегда одна и та же, будь то завтрак, обед или ужин, – полфунта хлеба, кусочек маргарина и пинта так называемого чая. Нам потребовалось всего пять минут, чтобы проглотить эту нездоровую нищенскую еду. Потом комендант вручил каждому из нас по три хлопчатобумажных одеяла и развел по ячейкам на ночь. Двери запирали снаружи незадолго до семи вечера и отпирали через двенадцать часов. В ячейках площадью восемь на пять футов никакого источника света не было, если не считать крохотных зарешеченных окошек, расположенных высоко в стене, да дверного глазка. Клопов здесь не водилось, кровати и соломенные тюфяки представляли собой редкую роскошь. Во многих ночлежках спать приходилось на деревянной лавке, а то и на голом полу, подушкой служил какой-нибудь скатанный предмет одежды. Получив отдельную ячейку с кроватью, я понадеялся на здоровый ночной отдых. Но ничего не вышло, потому что в ночлежке всегда что-то бывает не так; здешней бедой, как я сразу же обнаружил, являлся холод. Было начало мая, и в ознаменование весеннего сезона – наверное, в качестве скромного жертвоприношения богам весны – начальство прекратило подачу пара в трубы отопления. Хлопчатобумажные одеяла были практически бесполезны. Всю ночь приходилось переворачиваться с боку на бок, засыпая минут на десять, просыпаясь полуокоченевшим, и пялиться в окошко в ожидании рассвета. Как обычно случается в ночлежках, мне удалось наконец благополучно заснуть лишь тогда, когда наступило время подъема. Комендант тяжелой поступью шел по проходу, отпирал двери и громко кричал, веля каждому показать ногу. Коридор немедленно наполнился неопрятными полураздетыми фигурами, спешащими в умывальню, потому что по утрам была только одна на всех бадья, наполненная водой, так что, кто первый пришел, тот первый и помылся. К моему приходу двадцать бродяг уже умыли лица. Я лишь бросил взгляд на черную пену, покрывавшую поверхность воды, и предпочел в этот день остаться грязным. Мы поспешно облачились в свою одежду и отправились в столовую, чтобы заглотить завтрак. Хлеб оказался намного хуже обычного, потому что идиот-комендант со своими армейскими мозгами с вечера нарезал его ломтями, так что к утру хлеб был твердым, как корабельные сухари. Но после холодной беспокойной ночи мы радовались чаю. Не знаю, что бы делали бродяги без чая или по крайней мере той бурды, которую они называли чаем. Он был их пищей, их лекарством, их панацеей от всех зол. Я совершенно уверен, что без полугаллона этого питья, которое засасывали в себя в течение дня, они не смогли бы выдержать собственное существование. После завтрака приходилось снова раздеваться для медицинского осмотра, который проводился как мера предосторожности против оспы. Врач явился только через сорок пять минут, так что у всех было время осмотреться вокруг и понять, что мы собой представляли. Зрелище было поучительным. Голые по пояс, дрожащие от холода, мы стояли в коридоре двумя длинными шеренгами. Просачивающийся сюда голубоватый холодный свет с безжалостной ясностью высвечивал нас. Не увидев этого собственными глазами, никто из нас и представить себе не мог, какой дегенеративный брюхатый сброд мы собой представляли. Нестриженые головы, заросшие помятые лица, впалые грудные клетки, плоские стопы, обвисшие мышцы – здесь были представлены все виды уродства и физической деградации. Тела под обманчивым загаром оказались дряблыми и бледными, как у всех бродяг. Двое или трое из нас, по моим наблюдениям, были неизлечимо больны. Какой-то слабоумный «папаша», семидесятичетырехлетний тощий старик с грыжевым бандажом, с красными водянистыми глазами и проваленными щеками, напоминал мертвого Лазаря с какой-нибудь лубочной картинки: он постоянно бродил туда-сюда, бессмысленно хихикал и жеманничал от удовольствия, когда с него спадали штаны. Но мало кто выглядел намного лучше, среди нас не набралось бы и десятка прилично сложенных мужчин, и, думаю, половина нуждалась в лечении. Поскольку было воскресенье, нас планировали продержать в ночлежке до конца выходных. Как только ушел врач, нас снова загнали в столовую и закрыли за нами дверь. Это было побеленное известкой невыразимо унылое помещение с каменным полом, столами и скамьями из неструганых досок и тюремным запахом. Окна располагались так высоко, что выглянуть в них не представлялось возможным, а единственным украшением являлся свод правил, грозивший жестокими наказаниями любому бродяге, который поведет себя неподобающе. Нас набилось в комнату столько, что невозможно было двинуть локтем, кого-нибудь при этом не толкнув. Уже сейчас, в восемь часов утра, мы изнывали от тоски в своем плену. Говорить было не о чем, разве что судачить о какой-нибудь ерунде вроде хороших и плохих ночлежек, благоприятных и неблагоприятных графствах, беззакониях полиции и об Армии спасения. Бродяги редко отклоняются от этих тем; они не говорят ни о чем, кроме того, что непосредственно их касается. Между ними не бывает разговоров, заслуживающих этого названия, потому что пустой желудок не позволяет душе отвлечься. Для них окружающий мир слишком велик. Они никогда не уверены в своей следующей трапезе, а поэтому не могут думать ни о чем, кроме этой следующей трапезы. Медленно тянулись два следующих часа. Старый выживший из ума «папаша» теперь сидел тихо, спина его была согнута, как дуга лука, из воспаленных глаз на пол медленно капали слезы. Джордж, старый грязный бродяга, известный странной привычкой спать, не снимая шляпы, жаловался, что где-то в дороге потерял благотворительный пакет с продуктами. Попрошайка Билл с фигурой, какой не мог похвастать ни один из нас, нищий, обладавший геркулесовой силой, от которого пахло пивом даже после двенадцати часов, проведенных в ночлежке, травил байки про жизнь попрошаек, про то, сколько кружек пива он способен выпить в забегаловке, про священника, который стучал полиции и получил семь суток. Уильям и Фред, два бывших молодых рыбака из Норфолка, пели грустную песню об обманутой несчастной Белле, которая замерзла на морозе в снегу. Слабоумный нес околесицу о каком-то воображаемом барине, который дал ему двести пятьдесят фунтов – семь золотых соверенов. Так тянулось время – под скучные разговоры и скучную ругань. Все курили, кроме Скотти, у которого табак отобрали и который без курева чувствовал себя таким несчастным и обездоленным, что я дал ему бумаги и табака на самокрутку. Курили мы втихаря, как школьники, пряча сигареты, когда слышали шаги коменданта, потому что, хоть на курение и смотрели сквозь пальцы, официально оно было запрещено. Большинство бродяг проводили по десять часов кряду в этой жуткой комнате. Трудно представить себе, как они это выдерживали. Я начал думать, что скука – самое тяжелое испытание для бродяги, хуже, чем голод и неудобства, хуже, чем постоянное ощущение своей социальной униженности. Жестокая глупость – целый день держать невежественного человека без дела – все равно что сажать собаку на цепь в бочке. Лишь образованный человек, умеющий находить утешение в собственном внутреннем мире, способен вынести такое заключение. Бродяги, почти сплошь безграмотные, воспринимают свою нищету слепым, неизобретательным разумом. Пригвожденные на десять часов к неудобной скамейке, они не знают, чем занять себя, изнывают по какой-нибудь работе, и если мысли бродят в их голове, так это жалобные мысли о своей тяжкой участи. Нет у них ничего, что помогло бы преодолеть тоску безделья. А поскольку в безделье проходит бульшая часть их жизни, они смертельно страдают от этой тоски. Мне повезло больше, чем другим, потому что в десять часов комендант выдернул меня из столовой, чтобы приставить к занятию, самому желанному для обитателя ночлежки, – помогать на кухне в работном доме. Вообще-то никакой особой работы там не было, так что я имел возможность слинять и прохлаждаться в сарае, где хранили картошку, вместе с несколькими нищими из работного дома, которые прятались там, чтобы не идти на утреннюю воскресную службу. В сарае топилась печка, имелись удобные упаковочные ящики, на которых можно было сидеть, старые номера «Фэмили геральд» и даже экземпляр Раффлза [1] из библиотеки работного дома. После ночлежки это место казалось раем. 1 Имеется в виду Артур Раффлз – главный персонаж серии популярнейших криминальных рассказов Эрнеста Уильяма Хорнунга. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер. Обед я получил со стола работного дома, и это была одна из самых больших тарелок, какие мне когда-либо доставались. Бродяга и двух раз в году не видит такой обильной еды, в ночлежке ли или за ее пределами. Нищие обитатели работного дома говорили мне, что ходят голодными шесть дней в неделю, но по воскресеньям всегда наедаются так, что у них чуть не лопаются животы. Когда обед закончился, повар велел мне вымыть посуду и выбросить оставшуюся еду. Остатков оказалось невероятное количество; огромные тарелки с мясом, полные ведра хлеба и овощей выкидывали на помойку и заваливали спитой чайной заваркой. Я с верхом заполнил хорошей едой пять мусорных ящиков. А мои товарищи-бродяги в это время сидели в двухстах ярдах от меня, с желудками, лишь слегка заполненными ночлежным обедом, – традиционным хлебом с чаем и, может быть, парой вареных картофелин в честь воскресенья. Создавалось впечатление, что еду выбрасывали намеренно: лучше выбросить, чем отдать бродягам. В три часа я ушел из работного дома и вернулся в ночлежку. Тоска, царившая в переполненном, лишенном каких бы то ни было удобств помещении, теперь казалась вовсе невыносимой. Даже курение прекратилось, потому что единственное доступное бродяге курево – это подобранные с земли сигаретные окурки, и он, как зверь, живущий на подножном корму, испытывает муки, сравнимые с муками голода, если надолго оказывается вдали от своего пастбища-тротуара. Чтобы убить время, я разговорился с весьма образованным бродягой, молодым плотником, носившим рубашку с воротником и галстук. Плотник этот, по его словам, пустился в скитания потому, что у него не было инструментов для работы. Он немного сторонился других бездомных и держался скорее как свободный человек, нежели как бродяга. А также было у него пристрастие к чтению, и он повсюду носил с собой один из романов Скотта. Он сообщил мне, что никогда не заходит в ночлежку, если только его не загоняет туда голод, а предпочитает спать в придорожных кустах или в стогах сена. Скитаясь вдоль южного побережья, он днем просил милостыню, а ночью иногда неделями спал на пляже в кабинках для переодевания. Мы рассуждали о скитальческой жизни. Он ругал систему, заставляющую человека четырнадцать часов в сутки проводить в ночлежке, а остальные десять бродить и прятаться от полиции, рассказал о своем собственном случае: полгода на государственном обеспечении по бедности из-за невозможности приобрести набор инструментов стоимостью в три фунта. Это же идиотизм, сказал он. Потом я поведал ему о том, как в работном доме выбрасывают остатки еды с кухни, и о том, что я думаю по этому поводу. Тут тон его немедленно изменился. Я видел, как в нем пробудился прихожанин, оплачивающий постоянное место в церкви, который дремлет в любом английском рабочем. Хотя, как и остальные, умирал от голода, он сразу же нашел причины, по которым еду лучше выбрасывать, чем отдавать бродягам, и весьма сурово отчитал меня. – Они вынуждены так поступать, – заметил он. – Если сделать такие места, как это, слишком привлекательными, то в них хлынут отбросы общества со всей страны. Сейчас их удерживает только плохая еда. Эти бродяги слишком ленивы, чтобы работать, все дело в этом. Их нельзя поощрять. Они – отбросы общества. Я привел свои аргументы, чтобы доказать его неправоту, но он не слушал, только повторял: – Этих бродяг не следует жалеть – они отбросы. Их нельзя мерить по тем же меркам, что и людей вроде нас с вами. Они отбросы, просто отбросы. Было интересно наблюдать, как упорно он отделял себя от таких же бродяг. Он скитался уже полгода, но, как можно было понять, не считал себя бродягой перед лицом Господа. Тело его могло пребывать в ночлежке, но дух парил где-то далеко, в чистых кругах среднего класса. Стрелки на часах ползли невыносимо медленно. Теперь нам все так наскучило, что не хотелось даже разговаривать, единственными раздававшимися в комнате звуками были отдельные ругательства да громкие зевки. Мы заставляли себя отводить глаза от циферблата, но невольно снова смотрели на него и видели, что стрелки продвинулись всего на три минуты. Скука обволакивала наши души, как бараний жир. От скуки ныли все кости. Стрелки часов добрались до четырех, а ужин предстоял только в шесть… и было не на что глядеть теперь луне, взирающей с небес [2] . 2 Реплика Клеопатры на смерть Антония из пьесы Шекспира «Антоний и Клеопатра». – Здесь: Акт 4, сцена 13, перевод М. Донского. Наконец настало шесть часов, и комендант со своим помощником доставили ужин. Зевающие бродяги вскинулись, как львы в час кормления. Но еда оказалась удручающим разочарованием. Хлеб, и утром будучи достаточно черствым, теперь стал практически несъедобным; он был таким твердым, что даже самые крепкие челюсти не могли справиться с ним. Пожилые мужчины остались вовсе без ужина, из остальных никто не сумел догрызть свою пайку до конца, какими бы голодными ни были почти все. Как только мы закончили, нам тут же выдали одеяла и снова загнали в голые холодные ячейки. Тринадцать часов спустя, в семь утра, нас разбудили и, подгоняя, затолкали в умывальню, чтобы мы, пререкаясь, прыснули водой в лицо, после чего тут же метнулись в столовую за своей порцией хлеба и чая. Время нашего пребывания в ночлежке закончилось, но мы не могли уйти, пока врач снова не осмотрит нас, потому что власти до смерти боялись, что бродяги разнесут оспу. На этот раз врач заставил нас прождать два часа, и когда мы наконец освободились, было уже десять. Наше время истекло, и нас выпустили во двор. Каким ярким казалось все вокруг после унылой зловонной ночлежки, и как ласково обдувал нас ветерок! Комендант вручил каждому узелок с его конфискованными пожитками, а также по ломтю хлеба и сыра на обед, и мы заспешили прочь, стараясь поскорее убраться подальше от ночлежки с ее строгой дисциплиной. То был миг нашей временной свободы. Спустя день и две ночи бессмысленно праздного времени у нас оставалось восемь часов или около того, чтобы развеяться, очистить дороги от окурков, набрать подаяний и поискать работу. Кроме того, нам предстояло проделать свои десять, пятнадцать, а то и все двадцать миль до следующей ночлежки, где пьеса повторится сначала. Я откопал свои восемь пенсов и отправился в путь с Нобби, почтенным, впавшим в уныние бродягой, который носил с собой запасную пару обуви и посещал все биржи труда. Наши недавние сотоварищи разбрелись на север, юг, восток и запад, как клопы в матрасе. Только слабоумный слонялся у ворот ночлежки, пока комендант не приказал прогнать его. Мы с Нобби взяли курс на Кройдон. Ни одной машины не проехало мимо по пустынной дороге, каштаны были усеяны соцветиями, словно огромными восковыми свечами. От всего вокруг веяло покоем и пахло чистотой, трудно было представить себе, что еще совсем недавно мы пребывали в помещении, битком набитом узниками и смердящем канализацией и отвратительным жидким мылом. Все остальные исчезли, мы двое казались себе единственными в мире скитальцами. Потом я услышал торопливые шаги у себя за спиной и почувствовал, как кто-то похлопал меня по руке. Это был коротышка Скотти, который, задыхаясь, бежал за нами. Он достал из кармана ржавую жестяную коробку; на его лице играла дружелюбная улыбка человека, готовившегося отплатить за любезность. – Вот, приятель, – сердечно произнес он. – Я должен вам несколько чинариков. Вы вчера выручили меня с куревом. Комендант утром, когда мы уходили, отдал мне мою коробку с окурками. Надо добром платить за добро – вот. И он вложил мне в руку четыре размокших, растрепанных, отвратительных сигаретных окурка. Эрик Блэр «Адельфи», апрель 1931 г., позднее в сокращенном и переписанном виде публиковалось как главы 27 и 35 повести «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Клинк [3] Эта затея не удалась, поскольку ее целью было попасть в тюрьму, а я провел в заключении не более сорока восьми часов; тем не менее я решил написать об этом, поскольку процедура в полицейском суде и прочее оказались весьма интересными. Пишу спустя восемь месяцев после того, как это случилось, поэтому не уверен в датах, но все произошло за неделю – дней за десять до Рождества 1931 года. 3 Жаргонное название тюрьмы, ведущее свое происхождение от основанной в шестнадцатом веке тюрьмы Клинк, некогда существовавшей в лондонском пригороде Саутворк. Я отправился в путь в субботний полдень с четырьмя или пятью шиллингами в кармане и пошел в Майл-Энд-роуд, поскольку план мой состоял в том, чтобы мертвецки напиться, а в Ист-Энде, как мне казалось, к пьяницам относятся с меньшей снисходительностью. В ожидании предстоявшего заключения я купил сигарет и «Янки мэгэзин» и, как только открылись пабы, пустился в рейд по ним, выпив четыре или пять пинт пива и увенчав их четвертинкой виски, в результате чего у меня осталось всего два пенса. К тому времени, когда виски в бутылке оставалось меньше половины, я был прилично пьян – больше, чем входило в мои планы, потому что в тот день я ничего не ел, и на пустой желудок алкоголь подействовал быстро. Я едва держался на ногах, хотя голова работала ясно; со мной всегда так: когда я пьян, голова остается ясной еще долго после того, как отказывают ноги и речь. Я нетвердой походкой побрел по тротуару в западном направлении и долго не встречал ни одного полицейского, хотя людей на улицах было много, и все со смехом показывали на меня пальцами. В конце концов я завидел двух идущих мне навстречу полицейских, достал из кармана бутылку и прямо у них на глазах допил то, что в ней оставалось; это почти сбило меня с ног, я вынужден был ухватиться за фонарный столб, но все равно упал. Полицейские подбежали ко мне, перевернули и забрали у меня из рук бутылку. Они: Эй, что это ты тут пил? (На миг они, наверное, заподозрили самоубийство.) Я: Эт’ моя бут’ка виск’. Ост’те м’ня в покое. Они: Эге, д’он, похоже, купался в нем! Ты где это так наклюкался, а? Я: Я был в п’бе. Расслабл’ся. Ржд’ство же, да? Они: Да нет, до Рождества еще неделя. Ты числа попутал. Придется тебе с нами пройти. Мы за тобой приглядим. Я: Эт’ зачем я с вами пойду? Они: Ну, так нам легче будет присмотреть за тобой, и устроим мы тебя поудобней. А то тебя, глядишь, машина переедет, если будешь тут валяться. Я: Слушайт’, пивн’я вон там. П’шли выпьем. Они: Тебе на сегодня хватит, друг. Лучше пойдем с нами. Я: К’да вы м’ня ведете? Они: В одно местечко, где ты тихонько покемаришь на чистой простыне под двумя одеялами. Я: А вып’ть там есть? Они: А то! У нас там всем наливают. Разговор этот происходил, пока они вели меня по тротуару. Они держали меня таким образом (забыл, как называется этот захват), что в случае чего одним вращательным движением могли сломать мне руку, но обращались очень деликатно, как с ребенком. Соображал я отчетливо, и мне было забавно видеть, как они обманом уговорили меня пойти с ними, ни разу не проговорившись, что ведут в полицейский участок. Такова, полагаю, обычная процедура, к какой они прибегают в обращении с пьяными. Приведя меня в участок (это был участок Бетнал-Грин, но узнал я об этом только в понедельник), они бросили меня на стул и начали опустошать мои карманы, в то время как сержант задавал мне вопросы. Однако я притворился, будто слишком пьян, чтобы отвечать разумно, и он с отвращением велел им отволочь меня в камеру, что они и сделали. Камера была того же размера, что и каморки в ночлежках (площадью что-то около десять на пять футов и футов десять в высоту), но гораздо чище и лучше оборудованная. Стены были облицованы белой фаянсовой плиткой, имелся туалет со смывом, труба отопления и нары с набитой конским волосом подушкой и двумя одеялами. Высоко под потолком – крохотное зарешеченное окошко и электрическая лампочка в защитном плафоне из толстого стекла, которая горела всю ночь. Дверь была стальная, с неизменным смотровым глазком и окошком для просовывания еды. При обыске констебли забрали у меня деньги, спички, бритву, а также шарф – это, как выяснилось позднее, потому, что были случаи, когда заключенные вешались на своих шарфах. О следующих сутках рассказывать, собственно, нечего, они были невыносимо скучными. Я страдал от чудовищного похмелья, гораздо более тяжелого, чем когда бы то ни было, – безусловно, из-за того, что пил на пустой желудок. За все воскресенье меня покормили два раза хлебом с маргарином и чаем (того же качества, что в ночлежке) и один раз куском мяса с картошкой – это, догадываюсь, благодаря доброте жены сержанта, потому что, полагаю, заключенным полагается только хлеб с маргарином. Мне не разрешили побриться, а умываться пришлось в скудном количестве холодной воды. Когда заполняли протокол допроса, я поведал историю, которую рассказываю всегда, – зовут меня Эдвард Бертон, родители мои держат кондитерскую в Блитбурге, где я работал продавцом в мануфактурной лавке; меня якобы уволили за пьянство, и мои родители, тоже устав наконец от этого, порвали со мной. Также я добавил, что работаю теперь неофициально грузчиком на Биллинсгейтском рынке, и в субботу мне неожиданно привалило шесть шиллингов, вот я и загулял. Со мной обошлись по-доброму и прочли мне лекцию о вреде пьянства со всей этой обычной белибердой насчет того, что во мне еще осталось много хорошего, я должен это из себя извлечь и прочее, прочее. Они предложили отпустить меня под залог, но у меня не оказалось денег и некуда было идти, поэтому я предпочел остаться под арестом. Было очень скучно, но у меня имелся «Янки мэгэзин», и я мог покурить, попросив спички у констебля, дежурившего в коридоре, – заключенным, разумеется, держать при себе спички запрещено. На следующий день рано утром меня отвели помыться, вернули шарф, вывели во двор и посадили в «Черную Марию». Внутри машина напоминала французскую общественную уборную: по обе стороны – ряды крохотных запертых кабинок, размеры которых позволяли разве что неподвижно сидеть. На стенках моей кабинки были нацарапаны чьи-то имена, сроки заключения и всякие ругательства, а также разные вариации куплета: Легавый Смит разводить мастак. Ему передайте, что он дурак. («Разводить» в данном контексте означает быть провокатором.) Мы объехали разные участки, собрав около десятка заключенных, пока «Черная Мария» не заполнилась под завязку. Подобралась веселая компания. Верхняя часть в дверях кабинок откидывалась для вентиляции, так что можно было дотянуться до кабинки напротив; кому-то удалось пронести в машину спички, и все мы курили. А вскоре начали петь и, поскольку приближалось Рождество, исполнили несколько рождественских гимнов. Подъезжая к полицейскому суду на Олд-стрит, мы горланили: О, верные Богу, радостно ликуйте! Придите, придите во град Вифлеем [4] . И так далее, что казалось весьма неуместным. В полицейском суде меня отделили от остальных и поместили в камеру, совершенно такую же, как в участке Бетнал-Грин, даже количество облицовочных плиток было таким же – я сосчитал их и там, и тут. Кроме меня, в камере было еще трое. Один – опрятно одетый, цветущий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати пяти, которого я счел коммивояжером или букмекером, второй – еврей средних лет, тоже прилично одетый. Третий явно был закоренелым грабителем. Невысокого роста, с грубым усталым лицом и седыми волосами. В преддверии суда он пребывал в состоянии такого возбуждения, что не мог и минуты усидеть спокойно. Он метался по камере, как дикий зверь, задевая колени сидевших на нарах, и твердил, что невиновен, – видимо, его арестовали в тот момент, когда он ошивался возле места, где намеревался совершить кражу. Он говорил, что на нем висят уже девять предыдущих приговоров и что в этих случаях таких, как он, даже на основании всего лишь подозрений почти всегда осуждают. Время от времени, потрясая кулаком в сторону двери, он выкрикивал: «Чертов проходимец! Скотина проклятая!», имея в виду «фараона», который его арестовал. Вскоре в камеру привели еще двух арестантов – уродливого парня-бельгийца, обвинявшегося в том, что он препятствовал движению, перегородив дорогу своей тележкой, и невероятно волосатое существо, которое было то ли глухим, то ли немым, то ли не говорило по-английски. Кроме него, все находившиеся в камере обсуждали свои дела предельно откровенно. Цветущий опрятный мужчина, как выяснилось, был «управителем» пивной (показательно: лондонские содержатели пивных находятся в когтях у пивоваров настолько, что их обычно называют не «хозяевами», а «управителями»; они и на самом деле – не более чем наемные служащие) и растратил рождественскую кассу [5] . Как и все они, он увяз по уши в долгах перед пивоварами и, несомненно, позаимствовал деньги из кассы в надежде вернуть их позднее выигравшему. Но два участника обнаружили недостачу за несколько дней до того, как деньги должны были быть выплачены, и обнародовали информацию. «Управитель» тотчас же вернул все за исключением двенадцати фунтов, которые, впрочем, тоже вложил еще до того, как дело передали в суд. Тем не менее он был уверен, что его осудят, потому что местные суды к подобным правонарушениям относятся сурово, – и он действительно позднее в тот день получил четыре месяца заключения. Разумеется, это разрушит всю его оставшуюся жизнь. Пивовары наверняка инициируют процедуру банкротства, продадут все его запасы и мебель, и ему никогда больше не выдадут лицензии на содержание паба. Он старался храбриться перед нами и одну за другой курил сигареты «Гоулд флейк», пачками которых оказались набиты его карманы, – но, смею предположить, это был последний раз, когда он не испытывал недостатка в куреве. Что бы он ни говорил, его выдавал устремленный в одну точку невидящий взгляд. Думаю, до него постепенно доходило, что жизнь его подошла к краю, поскольку приличного положения в обществе ему уже не видать. 4 Сборник «Воспойте Господу», № 62. Перевод Х. Воскановой и П. Сахарова. 5 Неформальная система накопления сбережений в коллективе: любой желающий может вносить определенные суммы денег ежемесячно без права их изъятия до конца года; несмотря на отсутствие процентов, такая система позволяет контролировать свои расходы. Еврей закупал на рынке Смитфилдс мясо для кошерной мясной лавки. Проработав на одного и того же нанимателя семь лет, он вдруг присвоил двадцать восемь фунтов, отправился в Эдинбург – понятия не имею, почему именно в Эдинбург – «повеселился» там с «девочками», а когда деньги кончились, приехал обратно и сам сдался. Шестнадцать фунтов он вернул сразу, остальные обязался возмещать частями ежемесячно. У него были жена и куча детей. Что меня заинтересовало, так это то, что, по его словам, у его работодателя, вероятно, могли возникнуть неприятности в синагоге из-за обращения в суд. Оказывается, у евреев существуют собственные третейские суды, и еврей не должен преследовать другого еврея по официальному суду, во всяком случае, за обманные действия подобного рода, не вынеся дело сначала на их собственный арбитраж. Одно соображение, высказываемое этими людьми, поразило меня, я слышал его почти ото всех арестантов, обвиняемых в серьезных правонарушениях: «Я боюсь не тюрьмы, я боюсь потерять работу». Это, полагаю, симптом ослабления власти закона по сравнению с властью капиталистов. Нас заставили ждать несколько часов. В камере было очень неуютно, потому что сидячих мест для всех не хватало, и, несмотря на тесноту, стоял зверский холод. Несколько человек воспользовались туалетом, и в таком маленьком помещении это было отвратительно, особенно при не работающем спуске. Содержатель паба щедро делился сигаретами, дежуривший в коридоре констебль снабжал нас спичками. Время от времени громкий лязгающий звук доносился из соседней камеры, где в одиночестве был заперт молодой человек, пырнувший свою «девку» ножом в живот, – по слухам, она имела большие шансы на выживание. Бог его знает, что там происходило, но создавалось впечатление, что парня приковали к стене цепью. Часов в десять всем нам выдали по кружке чаю – как оказалось, его предоставляли не власти, а миссионеры, работавшие при суде, – а вскоре после этого нас препроводили в большой зал, где арестованные ждали суда. В зале находилось человек пятьдесят мужчин, одетых гораздо приличнее, чем можно было ожидать. Они расхаживали взад-вперед, не снимая головных уборов и дрожа от холода. Здесь я увидел нечто, весьма меня заинтересовавшее. Когда меня вели в камеру, я заметил двух бандитского вида мужчин, очень грязных, гораздо грязнее меня, задержанных предположительно за пьянство или за создание препятствий движению, их поместили в другую камеру в том же ряду. Здесь, в зале ожидания, эти двое активно работали: с блокнотами в руках они интервьюировали арестованных. Как выяснилось, это были «подсадные», их поместили в камеру под видом задержанных, чтобы выведывать информацию, потому что между узниками существует круговая порука, и друг с другом они разговаривают, ничего не тая. Сомнительный трюк, подумалось мне. Тем временем арестованных по одному, по два уводили по коридору в зал суда. Наконец сержант выкрикнул: «А теперь пьяницы!», и четверо или пятеро из нас выстроились в коридоре, ожидая вызова. Молодой дежурный констебль посоветовал мне: – Сними кепку, когда войдешь, признай себя виновным и не огрызайся. У тебя уже были судимости? – Нет. – Тогда это тебе обойдется в шесть монет. Сможешь заплатить? – Нет. У меня только два пенса. – Да ладно, это не важно. Тебе повезло, что сегодня не мистер Браун рулит. Тот – трезвенник. Он пьянчугам спуску не дает. Ни боже мой! С пьяницами расправлялись так быстро, что я даже не успел заметить, как выглядит зал суда. У меня осталось лишь смутное воспоминание о трибуне, над которой висел герб, о служащих, сидевших внизу за столами, и об ограждении. Мы проходили вдоль этого ограждения, как очередь через турникет, и вся процедура сводилась для каждого примерно к такому диалогу: «Эдвард-Бертон-взят-мертвецки-пьяным. – Был пьян? – Да. – Шесть шиллингов. Проходи. Следующий!» Все это занимало не более пяти секунд. В другом конце зала, куда нас направляли, находилась комната, в которой за столом сидел сержант с гроссбухом. – Шесть шиллингов? – Да. – Можешь заплатить? – Не могу. – Тогда – обратно в камеру. Меня снова отвели в ту же самую камеру, из которой забрали около десяти минут назад, и заперли. Управителя паба тоже привели обратно, рассмотрение его дела отложили, и парня-бельгийца тоже – он, как и я, не смог заплатить штраф. Еврей не вернулся: был то ли отпущен, то ли приговорен, мы этого так и не узнали. В течение всего дня заключенных приводили и уводили, кто-то ждал суда, кто-то – «Черную Марию», которая должна была отвезти их в тюрьму. Было холодно, и омерзительная фекальная вонь стала невыносимой. Обед принесли около двух, он состоял из кружки чая и двух ломтиков хлеба с маргарином. Судя по всему, таков был здешний рацион. Если у кого-то имелись друзья на воле, они могли передать ему продукты, но меня поразило своей адской несправедливостью то, что не имеющий ни гроша человек вынужден был представать перед судом, имея в желудке лишь хлеб с маргарином, а также небритым – у меня к тому времени уже двое суток отсутствовала возможность побриться, – что, вероятно, еще больше настраивало против него судью. Среди арестантов, которых временно поместили в нашу камеру, появились два друга или сообщника, которых звали, кажется, Снаутер и Чарли, их задержали за какое-то уличное правонарушение – препятствование движению своей тачкой, если не ошибаюсь. Снаутер был худой, краснолицый, злобный на вид; Чарли – низкорослый веселый крепыш. Между ними происходил весьма занятный разговор. Чарли: Госп’д’суссе, ну и холодрыга тут, черт ее дери! Хорошо еще сегодня не старый козел Браун правит. Тот только посмотрит на тебя – и сразу месяц впаяет. Снаутер (тоскливо напевает): Клянчу, клянчу, в этом деле я мастак, Поклянчу эдак, поклянчу так, Пройдусь по всем хлебным местам… Чарли: Да заткнись ты! Клянчит он. В эти дни тырить надо. Индюшки-то вон в лавках выставлены – что твои солдаты на параде, только голые. Слюнки текут, глядя на них. Помяни мое слово, попрошайка несчастный, еще до вечера одна из них будет моей. Снаутер: А толку? Ее ж, мерзавку, в ночлежке над очагом не зажаришь. Чарли: Да кто ее жарить-то собирается? Я знаю, где ее можно загнать за пару монет. Снаутер: Не-а, это туфта. В эти дни петь – самое оно. Гимны. Если где какие похороны, так я как заведу свою шарманку – у всех внутри все переворачивается. Старые шлюхи все свои поганые зенки выплакивают, когда меня слышат. Уж на это Рождество я их нахлобучу! Выпотрошу как миленьких и спать буду под крышей. Чарли: Эт’ дело! А я тебе подпою. Гимн какой-нибудь. Он затягивает красивым басом: Иисус, любимец моей души! Позволь мне к твоей груди припасть… [6] Дежурный констебль (заглядывая в камеру через зарешеченное окошко): А ну, заткнитесь вы там, заткнитесь! Вам тут что, молельное собрание баптистов? Чарли (низким голосом, как только констебль закрывает окошко): Да п’шел ты, ночной горшок! ( Продолжает напевать. ) 6 Эта и следующая цитаты в переводе О. Колесникова. Пока катятся воды, Пока соблазны еще велики… Я тебе какой хошь гимн подпою. В Дартмуре в последние два года я пел в хоре, басом, провалиться мне на этом месте. Снаутер: Да ну? И как там, в Дартмуре, теперь? Джем-то еще дают? Чарли: Не, джема нету. Сыр – два раза в неделю. Снаутер: Иди ты! И сколько ты там оттрубил? Чарли: Четыре года. Снаутер: Четыре года без бабы?! Госп’д’суссе! Небось у парней крышу срывало, когда они видели пару бабьих ног, а? Чарли: Ты чо, мы там, в Дартмуре, трахали старух с огородов. В тумане, под забором. Они там картошку копали. Старые кошелки, лет по семьдесят. Нас, сорок человек, поймали и устроили нам за это настоящую преисподнюю. Хлеб с водой, кандалы – ну, все, что положено. Я после этого на Библии побожился, что больше – ни-ни. Супротив закону ни шагу. Снаутер: Ага, так я и поверил! Тогда как же ты последний раз в каталажку загремел? Чарли: Вот не поверишь, приятель. Сестра на меня стукнула. Да, кровная сестра, чтоб ей ни дна ни покрышки! Моя сестра – та еще корова. Она вышла замуж за психа, помешанного на религии, и сама стала такой набожной, что у нее уже пятнадцать детей. Так вот, это он заставил ее на меня настучать. Ну, уж я с ними поквитался, можешь мне поверить. Как думаешь, что я сделал перво-наперво, как вышел из тюряги? Купил молоток, пошел к ним в дом и раздолбал ее чертово пианино в щепки. Да, вот что я сделал. И сказал: «Вот тебе, вот тебе за то, что настучала на меня! Кобыла ты поганая…» – ну и так далее. Такой вот разговор с небольшими перерывами весь день происходил между этой парочкой, попавшейся за какое-то мелкое правонарушение и вполне довольной жизнью. Те, кому предстояло отправиться в тюрьму, молчали и не находили себе места, на лица некоторых из них – респектабельных мужчин, впервые оказавшихся под арестом, – было страшно смотреть. Управителя баром увели около трех и отправили в тюрьму. Он немного приободрился, когда узнал от дежурного констебля, что его везут в ту же тюрьму, где сидит лорд Килсант [7] . Видимо, подумал, что, втеревшись в доверие к лорду К. в тюрьме, сможет по освобождении получить у него работу. 7 Лорд Килсант (1863–1937) – член парламента от Консервативной партии, председатель Совета директоров компании «Королевская судоходная почта», имевший большие интересы в судостроительной индустрии, был приговорен к двенадцати месяцам заключения в 1931 году за распространение фальшивых проспектов компании. Его личная вина в общественном сознании так никогда и не была признана. Я понятия не имел, сколько времени мне предстояло провести в заключении, но полагал, что не менее нескольких дней. Однако между четырьмя и пятью часами меня вывели из камеры, вернули конфискованные вещи и чуть ли не пинками вытолкали на улицу. Очевидно, день, проведенный в заключении, приравнивался к штрафу. У меня было всего два пенса, и я весь день не ел ничего, кроме хлеба с маргарином, поэтому был чертовски голоден; однако, как всегда, когда передо мной вставал выбор между едой и куревом, я на свои два пенса купил табаку. Потом отправился в приют Церковной армии [8] на Ватерлоо-роуд, где предоставляли крышу над головой, возможность участвовать в молельном собрании и два раза в день кормили хлебом, солониной и чаем за четыре часа работы на пилке дров. 8 Проповедническая организация англиканской церкви, по структуре и целям близкая к Армии спасения. На следующее утро я отправился домой [9] , взял деньги и поехал в Эдмонтон. В отделении «Скорой помощи» я объявился в девять часов вечера не то чтобы мертвецки пьяным, но сильно под парами, полагая, что это приведет меня в тюрьму за нарушение Акта о бродяжничестве, запрещавшего бродягам являться в «Скорую» пьяными. Дежурный, однако, отнесся ко мне с большим пониманием, видимо, посчитав, что бродяга, у которого достаточно денег, чтобы напиться, заслуживает уважения. В последующие дни я предпринял еще несколько попыток ввязаться в неприятности, попрошайничая под носом у полицейских, но, похоже, на мне лежала печать неуязвимости: никто не обращал на меня ни малейшего внимания. А поскольку никаких серьезных правонарушений, которые могли бы повлечь за собой выяснение личности, я совершать не хотел, пришлось сдаться. Таким образом, хоть мое предприятие и оказалось более-менее бесполезным, я решил написать о нем просто как об интересном опыте. 9 Его съемное жилье находилось по адресу: 2, Виндзор-стрит, Паддингтон, возле больницы Святой Марии. Впоследствии дом был разрушен. Август, 1932 Повешение Это было в Бирме, сырым утром сезона дождей. Слабый свет, косо падавший на высокие стены тюремного двора, словно бы покрывал их оловянной фольгой. Мы ждали перед камерами смертников – рядом помещений, спереди огражденных двойной решеткой, словно клетки для животных. Все камеры имели размер десять на десять футов и были практически голыми, если не считать деревянных нар и кувшина с питьевой водой. В некоторых из них перед внутренней решеткой на корточках, завернувшись в одеяла, молча сидели мужчины с коричневой кожей – приговоренные к смертной казни, которых должны были повесить в предстоящие две недели. Одного смертника вывели наружу. Это был индус, тщедушный маленький человечек с почти наголо обритой головой и большими влажными глазами. У него были густые раскидистые усы, абсурдно пышные для такого хрупкого тела, такие усы пристали бы скорее какому-нибудь киношному комику. Шестеро высоких надзирателей-индусов охраняли его и готовили к виселице. Двое стояли по обе стороны от него, держа ружья с примкнутыми штыками, остальные надевали на него ручные кандалы, пропускали между ними цепь, закрепляли ее у него на поясе и плотно привязывали веревкой руки к бокам. Они тесно обступали его, постоянно придерживая осторожной, даже ласковой хваткой, как будто непрерывное прикосновение позволяло им удостовериться в том, что он здесь. Их движения напоминали движения рыбака, державшего в руках еще живую рыбу, которая могла выскользнуть и плюхнуться обратно в воду. Однако человек стоял смирно, не сопротивляясь, вяло подставляя руки под веревку, как будто едва замечал то, что происходит. Пробило восемь, и звук сигнального горна, слабый и одинокий в пропитанном влагой воздухе, поплыл от дальних бараков. Заслышав его, комендант тюрьмы, мужчина с седыми усами-щеточкой и резким голосом, стоявший отдельно от всех нас и угрюмо тыкавший тростью в гравий под ногами, поднял голову. Он был военным врачом. – Ради бога, поторопись, Фрэнсис, – раздраженно сказал он. – Этот человек уже должен был быть повешен. Ты что, еще не готов? Фрэнсис, старший тюремный надзиратель, толстый дравид в белом костюме из хлопчатобумажного тика и очках в золоченой оправе, помахал черной рукой. – Да, сэр, да, сэр, – зажурчал он. – Фсе хорошо. Фисельник шдет. Мы начинаем. – Ну, так вперед, поживее. Пока вы не закончите, заключенным не дадут завтрака. Мы двинулись в сторону виселицы. Два надзирателя шагали по бокам от осужденного с винтовками «на плечо», еще двое – позади, придерживая его за плечи и за руки, как будто одновременно и подталкивали, и не давали упасть. Остальные – судьи и прочие – двигались следом. И вдруг, пройдя ярдов десять, процессия резко остановилась без приказа и предупреждения. Случилось нечто невероятное: бог весть откуда во дворе появилась собака. Она запрыгала между нами, заливаясь громким лаем, носясь кругами, извиваясь и безумно радуясь, что увидела такое количество собравшихся вместе человеческих существ. Это была большая лохматая собака, помесь эрдельтерьера с дворнягой. Побегав вокруг нас, она, прежде чем кто-нибудь успел ее остановить, бросилась к заключенному и, подпрыгнув, попыталась лизнуть его в лицо. Все стояли, ошеломленные настолько, что никто не попытался оттащить ее. – Кто пустил сюда эту чертову тварь? – сердито вопросил комендант. – Эй, кто-нибудь, поймайте ее! Надзиратель, не состоявший в эскорте, неуклюже бросился к собаке, но та плясала и прыгала, не даваясь в руки и, видимо, принимая происходящее за игру. Другой, молодой надзиратель, помесь европейца с азиатом, зачерпнул пригоршню гравия и швырнул ее в собаку, пытаясь отогнать, но та увернулась от камешков и снова запрыгала вокруг нас. Ее лай эхом отражался от тюремных стен. Осужденный, придерживаемый двумя надзирателями, безучастно смотрел прямо перед собой, словно это была часть процедуры повешения. Прошло несколько минут, прежде чем собаку удалось поймать. Мы просунули мой носовой платок ей под ошейник и двинулись дальше, собака скулила и рвалась вперед, натягивая самодельный «поводок». Все это происходило ярдах в сорока от виселицы. Я смотрел на голую коричневую спину осужденного, который шел впереди меня. Со связанными руками он двигался неуклюже, но ровно, той покачивающейся походкой индуса, который словно бы никогда не разгибает колени до конца. На каждом шагу его мышцы напрягались, а потом плавно расслаблялись, пучок волос на голом черепе прыгал вверх-вниз, а босые ступни оставляли следы на мокром гравии. Один раз, несмотря на то что двое надзирателей держали его за плечи, он чуть-чуть отступил в сторону, чтобы не попасть в лужу. Удивительно, однако до того момента я никогда не отдавал себе отчета в том, что значит лишить жизни здорового, пребывающего в полном сознании человека. Но, увидев, как осужденный отступил в сторону, чтобы обогнуть лужу, я вдруг остро почувствовал эту тайну, осознал не выразимую словами несправедливость насильственного прекращения жизни, находящейся в расцвете. Этот человек не умирал, он был таким же живым, как и мы. Все органы его тела исправно функционировали: кишечник переваривал пищу, кожа обновлялась, ногти росли, ткани формировались – и все это загонялось теперь в западню торжественной глупости. Его ногти будут продолжать расти и когда он взойдет на люк виселицы, и в ту десятую долю секунды, когда он, еще живой, будет лететь в воздухе. Его глаза еще видели желтый гравий под ногами и серые стены, его мозг еще помнил, предвидел, соображал – например, что нужно обойти лужу. Он и мы были единой группой людей, видящих, слышащих, чувствующих, осмысляющих один и тот же мир; а через две минуты – моментальный рывок, и одного из нас не будет, станет одним разумом меньше, одним миром меньше. Виселица возвышалась в малом дворе, отделенном от основного и густо заросшем высокими колючими сорняками. Это было кирпичное сооружение вроде сарая без одной стенки, с деревянным настилом поверху, над которым возвышались две балки с поперечной перекладиной, с перекладины свисала веревка. Рядом со своим «рабочим местом» стоял палач – седоволосый осужденный в белой тюремной униформе. Когда мы вошли, он приветствовал нас подобострастным поклоном. По приказу Фрэнсиса двое надзирателей крепче сжали плечи приговоренного, подталкивая, подвели его к виселице и помогли неуклюже подняться по лесенке. Следом за ним на помост взобрался палач и накинул веревку ему на шею. Мы стояли в пяти ярдах от виселицы. Надзиратели выстроились перед ней неровным полукругом. И вот, когда петля уже была закреплена, осужденный начал взывать к своему богу. Тонким голосом он бесконечно повторял: «Рама! Рама! Рама! Рама!», не настойчиво, не со страхом, как бывает, когда человек молится или просит о помощи, а монотонно, ритмично, как звонит колокол. Собака вторила ему жалобным воем. Палач, стоявший на помосте, достал небольшой хлопчатобумажный мешок наподобие мешка для муки и натянул его осужденному на голову. Но и приглушенный тканью все не умолкал повторяемый снова и снова зов: «Рама! Рама! Рама! Рама! Рама!» Палач спустился на землю и приготовился, взявшись за рычаг. Казалось, что прошло несколько минут. Сдавленный монотонный зов «Рама! Рама! Рама!» все звучал и звучал, ни разу не сбившись с ритма. Комендант, свесив голову на грудь, медленно ковырял землю тростью; вероятно, он считал восклицания, позволяя осужденному произнести имя бога положенное количество раз, – может, пятьдесят, может, сто. У всех изменился цвет лица. Индийцы стали серыми, как плохой кофе, у одного-двух из них подрагивали штыки. Мы смотрели на связанного, с мешком на голове и петлей на шее человека и слушали его крики – каждый означал для него еще секунду жизни; все думали об одном и том же: да убейте же его поскорее, покончите с этим, остановите этот невыносимый звук! Вдруг комендант решился. Вскинув голову, он сделал быстрое движение стеком и крикнул почти свирепо: – Чалу! [10] Послышался лязгающий звук, потом наступила мертвая тишина. Осужденный исчез, видна была только вращающаяся словно сама по себе веревка. Я отпустил собаку, и она с места галопом рванула к задней стенке помоста; но, подбежав, остановилась как вкопанная, залаяла, а потом отползла в угол двора и, застыв среди сорняков, боязливо уставилась на нас. Мы обошли виселицу, чтобы осмотреть тело. Оно очень медленно вращалось, мертвое как камень, кончики пальцев на ногах были вытянуты к земле. 10 На хинди что-то вроде «Поехали! Начали!» Комендант протянул руку и потрогал тростью обнаженный торс. Тело слегка качнулось. – Готов, – сообщил комендант, отошел от виселицы и сделал долгий выдох. Угрюмое выражение моментально сошло с его лица. Он взглянул на часы. – Восемь минут девятого. Ну что ж, слава богу, на сегодня это все. Надзиратели отомкнули штыки и маршем удалились. Собака, придя в себя и осознав, что плохо вела себя, шмыгнула вслед за ними. Мы покинули висельный двор и, пройдя мимо камер ждущих своей очереди смертников, снова оказались в центральном тюремном дворе. Осужденным под наблюдением надзирателей, вооруженных длинными бамбуковыми палками с железными наконечниками, уже раздавали завтрак. Они длинным рядом сидели на корточках с жестяными мисками в руках, в которые два надзирателя с ведрами, проходя мимо, накладывали рис; после лицезрения повешения картина казалась мирной и даже веселой. Теперь, когда дело было сделано, все мы испытали невероятное облегчение. Хотелось запеть, пуститься бежать, засмеяться. Все одновременно начали оживленно болтать. Парень-полукровка, проходя мимо меня и понимающе улыбаясь, указал туда, откуда мы пришли. – Знаете, сэр, наш друг (он имел в виду повешенного), когда ему объявили, что его апелляция отклонена, обмочился прямо на пол камеры. От страха. Не желаете ли сигарету, сэр? Как вам нравится мой новый серебряный портсигар? От одного заключенного достался за две рупии восемь анн. Шикарный европейский стиль. Кое-кто из стоявших вокруг засмеялся – похоже, сам не зная над чем. Фрэнсис шел рядом с комендантом, болтая без умолку: – Ну вот, сэр, фсе прошло без сучка без задоринки. Фсе кончено, раз – и готово! Не фсегда так бывает – нет, не фсегда! Быфали случаи, когда доктору приходилось лезть под фиселицу и дергать фисельника за ноги, чтобы убедиться, что он мертв. Очень неприятно! – Неужели пришлось подползать? Скверно, – сказал комендант. – Ох, сэр, а еще хуже быфает, когда они упираются! Помню, один фцепился ф решетку сфоей камеры, когда мы за ним пришли. Фы не поферите, сэр, понадобилось шесть надзирателей, чтобы фытащить его: по три челофека на ногу. Мы пытались его урезонить, говорили: «Дорогой друг, подумай, сколько хлопот ты нам достафляешь!» Но он ничего не желал слушать. Ах, с ним было столько фозни! Я поймал себя на том, что довольно громко смеюсь. И все смеялись. Даже комендант снисходительно ухмыльнулся. – Пойдемте-ка лучше отсюда и выпьем, – вполне добродушно предложил комендант. – У меня в машине есть бутылка виски. Давайте приговорим ее. Мы прошли через большие двустворчатые ворота тюрьмы и вышли на дорогу. – Дергать за ноги! – вдруг воскликнул судья-бирманец и разразился громким хохотом. И все мы тоже снова принялись смеяться. В тот момент рассказанная Фрэнсисом история показалась нам чрезвычайно смешной. Все мы, коренные жители и европейцы, по-дружески выпили вместе. Мертвец находился от нас в какой-нибудь сотне ярдов. Эрик А. Блер «Адельфи», август 1931; «Новый Савой», 1946, S. E.; O. R.; C. E. Марракеш Когда по реке проплыл труп, туча мух покинула ресторан и устремилась за ним, но через несколько минут они вернулись. На рынке группа плакальщиков – мужчины и мальчишки, ни одной женщины – пробиралась между куч сваленных гранатов, ждущими такси и верблюдами, снова и снова затягивая свою скорбную песню. Мух не может не радовать то обстоятельство, что тело никогда не помещают в гроб, а просто заворачивают в тряпье и кладут на грубо сколоченные деревянные носилки, которые понесут на плечах четверо друзей покойного. Придя на место захоронения, они выкопают узкую неглубокую яму, бросят в нее труп и присыплют высохшей комковатой землей, напоминающей дробленый кирпич. Ни надгробного камня, ни имени умершего, никаких опознавательных знаков. Захоронения – это такое большое кочковатое поле наподобие заброшенной строительной площадки. Через пару месяцев никто не сможет сказать, где похоронен его близкий. Когда ты бродишь по такому городу – двести тысяч жителей, из которых по крайней мере двадцать тысяч не имеют ничего, кроме своих лохмотьев, – и видишь, как люди живут, и особенно, как легко они умирают, очень трудно поверить, что вокруг тебя такие же люди. В сущности, все колониальные империи зиждутся на этом постулате. У них смуглые лица, и их так много! Неужели они из такой же плоти? Есть ли у них имена? Или они слеплены под копирку из одного коричневого теста и мало чем отличаются от пчел или коралловых насекомых? Они выходят из земли, годами потеют и голодают и снова уходят в безымянные холмики, так что никто и не заметил. А вскоре и сами могилы сравниваются с землей. Порой во время прогулки, продираясь сквозь колючие заросли, ощутишь кочки под ногами и только по регулярности этих кочек поймешь, что шагаешь по скелетам. Я кормил газель в публичном парке. Газели – едва ли не единственные съедобные на вид животные; скажу больше, глядя на их зад, невольно вспоминаешь про мятный соус. Газель, которую я кормил, кажется, догадывалась, о чем я думаю; хоть она и брала хлеб из моих рук, я ей явно не нравился. Она быстро отщипывала кусок и, опустив голову, пыталась меня лягнуть, а затем все повторялось. Возможно, она считала, что надо только меня отогнать, а хлеб так и будет висеть в воздухе. Трудившийся по соседству араб-землекоп опустил свою тяжелую мотыгу и боязливо к нам приблизился. Он переводил взгляд с газели на хлеб и обратно с этаким тихим изумлением, как будто никогда не видел ничего подобного. И наконец, робко молвил по-французски: – Я бы тоже не отказался. Я отломил кусок, и он благодарно спрятал его в укромное местечко под лохмотьями. И это был муниципальный работник. В еврейском квартале можно получить некоторое представление о том, как, вероятно, выглядело средневековое гетто. При мусульманских правителях евреям позволяли владеть землей лишь в черте оседлости, и после многих веков такого обращения вопрос перенаселенности перестал их волновать. Здесь многие улочки шириной в полтора метра, дома без окон, а дети с гноящимися глазами роятся, точно полчища мух. Обычно прямо посередине улочки течет ручеек мочи. На базаре еврейские семьи в полном составе, в длинных черных лапсердаках и черных ермолках, трудятся в темных обсиженных мухами будочках, больше похожих на пещеры. За доисторическим токарным станком, скрестив ноги, сидит плотник, вращая перед собой ножки стула с немыслимой скоростью. Правой рукой он крутит ручку, а левой ногой направляет резец, благодаря чему за годы такой работы его левая нога искривлена до неузнаваемости. Рядом его шестилетний внук уже осваивает азы профессии. Я шел мимо будочек медников, когда кто-то заметил, что я закуриваю. В ту же секунду из всех темных щелей повыскакивали возбужденные евреи, в том числе старики с развевающимися седыми бородами, с криками «Сигарету!» Даже слепой, услышав сыр-бор, вылез откуда-то из глубины и заковылял с протянутой рукой. Через минуту я остался с пустой пачкой. Предполагаю, что эти люди работают по двенадцать часов в день, не меньше, и для каждого сигарета – это своего рода предмет немыслимой роскоши. Проживая в замкнутой среде, евреи занимаются тем же, что и арабы, только не возделывают землю. Торговцы фруктами, горшечники, серебряных дел мастера, кузнецы, мясники, кожевники, портные, водоносы, попрошайки, носильщики, – кругом евреи. Только вдумайтесь: тринадцать тысяч проживают всего на нескольких акрах. К счастью, здесь нет Гитлера. Хотя, возможно, он вот-вот нагрянет. Обычные страшилки о евреях ты слышишь не только от арабов, но и от бедняков-европейцев. – Да, mon vieux [11] , меня уволили, а мое место отдали еврею. Евреи! Вот кто правит страной. Вот у кого все деньги. Они контролируют банки, финансы – всё на свете. 11 Зд. дружище (фр.). – Послушайте, – возразил я, – но разве средний еврей – это не чернорабочий, вкалывающий за один пенни в час? – Так это для отвода глаз! На самом деле они все ростовщики. Евреи – они хитрые. Точно так же двести лет назад несчастных женщин сжигали как ведьм, притом что они не могли себе наколдовать даже жалкого пропитания. Человек, который что-то делает своими руками, своего рода невидимка, и чем важнее его труд, тем он незаметнее. Правда, о белокожем этого не скажешь. В северной Европе, увидев в поле пахаря, вы, вероятно, на секунду задержите на нем взгляд. А в жаркой стране южнее Гибралтара или восточнее Суэца вы скорее всего его даже не заметите. Я это наблюдал постоянно. Когда вокруг тебя тропический ландшафт, ты видишь все, кроме людей: высохшую землю, колючее грушевое дерево, далекую гору, но не крестьянина, возделывающего мотыгой свою делянку. Он сливается с землей и не представляет интереса. Вот почему голодающие страны Азии и Африки так привлекательны для туристов. Никому не придет в голову дешево отдохнуть в своем регионе, переживающем экономический кризис. А вот бедность людей со смуглой кожей не бросается в глаза. Что такое Марокко для француза? Апельсиновая роща или госслужба. А для англичанина? Верблюды, дворцы, пальмы, иностранные легионеры, медные подносы и бандиты. Он может годами не замечать, что для девяти из десяти туземцев жизнь сводится к бесконечным, изнурительным попыткам добыть хоть какое-то пропитание из истощенной почвы. Бульшая часть Марокко настолько бесплодна, что никакому дикому зверю крупнее зайца здесь не выжить. Огромные пространства, некогда занятые лесами, превратились в этакую пустыню из толченого кирпича. И все же кое-что удалось окультурить благодаря посконному труду. Все вручную. Длинные цепочки согнутых пополам женщин, напоминающих опрокинутую букву L, медленно движутся по полю, выпалывая колкие сорняки, а крестьянин, собирающий люцерну для фуража, не срезает ее серпом, а выдергивает с корнем каждый росток, чтобы выгадать пару лишних дюймов. Убогий деревянный плуг настолько хлипок, что запросто вскидывается на плечо, а его грубый железный нож вгрызается в землю от силы на четыре дюйма. На большее домашних животных не хватает. Обычно впрягают в одно ярмо корову и осла. Два осла не потянут, а двух коров трудновато прокормить. Бороны у крестьянина нет, поэтому он несколько раз проходится плугом во все стороны, так сказать, намечая борозды, а затем поле разбивается мотыгами на маленькие прямоугольные участки для сохранения воды. Редкие дожди длятся день-два, так что воды постоянно не хватает. По краям поля прорывают канавы на глубину тридцать – сорок футов, чтобы добраться до худосочных подземных ручейков. Днем мимо моего дома проходит по дороге вереница древних старух, груженных вязанками дров. Годы и палящее солнце превратили их в миниатюрные мумии. Обычное дело у примитивных народов: после определенного возраста женщины усыхают до размеров ребенка. Однажды со мной поравнялось несчастное существо ростом от силы четыре фута, скрюченное под тяжестью огромной вязанки. Я ее остановил и сунул ей в ладонь пять су (чуть больше фартинга). В ответ раздался пронзительный вопль, почти визг – своего рода благодарность, но главным образом удивление. Видимо, обратив на нее внимание, я, с ее точки зрения, чуть ли не нарушил законы природы. Она принимала как должное свой статус старухи, иными словами, тяглового животного. Когда местная семья переезжает, часто можно увидеть отца и взрослого сына сидящими на ослах, а старуху-мать шагающей сзади с пожитками. Странные люди-невидимки. На протяжении недель, в одно и то же время, вереница старух проходила под моими окнами, и, хотя их фигуры отпечатались на сетчатке, не могу сказать, что я их видел . Мимо проплывали дрова – вот как я это воспринимал. Но однажды я шел по дороге за ними, и забавно подскакивавшие при ходьбе вязанки дров заставили меня опустить глаза на самих носильщиц. Я впервые разглядел старые землистого цвета тела, кожа да кости, согнувшиеся пополам под непомерной тяжестью. Но при этом, едва ступив на марокканскую землю, я сразу обратил внимание на страшно навьюченных ослов, отчего пришел в ярость. Что ослов безбожно эксплуатируют, не подлежит сомнению. Марокканский ослик едва ли больше сенбернара, а таскает на себе поклажу, какую в британской армии не взвалили бы на мула длиной в шестьдесят дюймов, а вьючное седло с него могут не снимать неделями. Но что особенно горько, на свете нет более послушного животного, он следует за своим хозяином, как пес, без всякой уздечки и поводка. А через двенадцать лет преданной работы он вдруг падает замертво и оказывается в придорожной канаве, где деревенские собаки разорвут его на части быстрее, чем остынет тело. От всего этого кровь закипает в жилах, тогда как печальная участь человеческого существа чаще всего никого не волнует. Я не комментирую, просто отмечаю сам факт. Люди со смуглой кожей практически невидимки. Все жалеют ослика с ободранной спиной, но, чтобы заметить старушку с тяжелой вязанкой дров, нужно, чтобы случилось что-то из ряда вон. Аисты улетали на север, а негры маршировали на юг – длинная, покрытая пылью колонна пехотинцев, за ними батарея разборных орудий и снова пехота, четыре-пять тысяч солдат, уходивших по дороге под топот армейских ботинок и громыхание железных колес. Это были сенегальцы, самый черный народ Африки, настолько черные, что порой бывает сложно разглядеть растущие на шее волосы. Их великолепные тела скрывала поношенная форма цвета хаки, ботинки напоминали деревянные колодки, а оловянные шлемы казались тесными на пару размеров. Они уже проделали немалый путь по дикой жаре, поникшие под тяжестью военной выкладки. Их на удивление нежные лица блестели от пота. Молоденький негр вдруг повернул голову и посмотрел на меня. Это был не тот взгляд, которого можно было бы ожидать. Не враждебный, не презрительный, не угрюмый, даже не любопытствующий. Это был робкий, простодушный взгляд, в коем сквозило глубочайшее уважение. Я все понял. Этот бедняга, французский подданный, которого вытащили из леса, чтобы он драил полы и подхватил сифилис в каком-нибудь гарнизонном городке, испытывал почтение перед белым человеком. Его учили, что белая раса – это раса господ, и он по сей день в это верит. А вот белого человека при виде марширующей чернокожей армии (и в данном случае не имеет значения, что он себя называет социалистом) посещает одна мысль. «Сколько еще мы будем морочить головы этим людям, прежде чем они повернут оружие в другую сторону?» Любопытная, согласитесь, ситуация. У каждого белого где-то в мозгу сидела эта мысль. У всех зевак, и офицеров, увешанных залитыми путом патронными обоймами, и у сержантского состава, тоже марширующего в боевых рядах. Это был наш общий секрет, который нам хватало ума не разглашать. Только негры ничего о нем не знали. Это было все равно что провожать глазами огромное стадо домашних животных, пусть даже вооруженных, мирно растянувшихся на пару миль, в то время как птицы пролетали над их головами в противоположном направлении, поблескивая на солнце, как листочки белой бумаги. «New Writing», Рождество 1939 Еженедельники для мальчиков Проходя через любой бедный квартал любого большого города, вы непременно наткнетесь на маленький магазин печати. Выглядят эти магазинчики в общем-то всегда одинаково: снаружи несколько плакатов «Дейли мейл» и «Ньюс оф зе уорлд», маленькая убогая витринка с леденцами в бутылочках и пачками сигарет «Плейерс» – и сумрачный интерьер, пропахший лакричными конфетами и от пола до потолка забитый двухпенсовыми бульварными газетенками с отвратительной печатью, у большинства на первой полосе – какая-нибудь сенсация в сопровождении кричащей трехцветной иллюстрации. Кроме ежедневных и вечерних газет ассортимент этих магазинчиков едва ли заступает на территорию продукции, представленной в крупных магазинах печати. Здесь в основном торгуют двухпенсовыми еженедельниками, количество и ассортимент которых неправдоподобно обширны. На любое увлечение и занятие – домашними птицами, выпиливанием лобзиком, ковроткачеством, пчелами, почтовыми голубями, любительской престидижитацией, филателией, шахматами – найдется по меньшей мере одна газета, а чаще несколько. По садоводству и разведению домашнего скота издается как минимум по два десятка газет. Есть спортивные газеты, газеты про радио, детские комиксы, всевозможные развлекательные газеты вроде «Всякой всячины», огромное количество газет, посвященных кино (все они в той или иной мере эксплуатируют тему женских ног), разнообразные торговые издания, женские газеты, печатающие всякие истории («Оракул», «Секреты», «Газета Пег» и так далее), газеты по рукоделию – этих столько, что обычно они занимают отдельную витрину; и в дополнение ко всему многочисленная серия «Янкиз мэгэзин» («Бойцовские истории», «Истории войн», «Рассказы-вестерны» и т. д.), которые уже потрепанными доставляются из Америки и продаются по два с половиной – три пенса. Периодические издания обычно переходят в четырехпенсовые низкопробные книжки вроде «Олдинской серии боксерских романов», «Библиотечки для мальчиков», «Собственной библиотечки для школьниц» и многие другие. Возможно, содержимое таких магазинов как ничто другое показывает, что чувствуют и думают большинство англичан. Конечно, ничего и наполовину столь же показательного не существует в документальной литературе. Романы-бестселлеры, к примеру, рассказывают об очень многом, но полноценный роман адресуется почти исключительно читателям более высокого уровня – людям, зарабатывающим больше четырех фунтов в неделю. Кино скорее всего тоже очень ненадежный индикатор общественных вкусов, поскольку киноиндустрия – практически монополия, а это означает, что она вовсе не обязана изучать свою аудиторию сколько-нибудь тщательно. То же самое до некоторой степени относится и к ежедневной прессе, а больше всего – к радио. Однако это совсем не относится к еженедельным газетам и журналам с маленьким тиражом и специализированной тематикой. Такие газеты, как «Биржа и рынок», например, или «Домашние птицы в клетках», или «Оракул», или «Предсказания», или «Время супружества», существуют потому лишь, что на них есть определенный спрос, и они отражают настроения своих читателей так, как не может их отразить общенациональная ежедневная газета с тиражом в несколько миллионов экземпляров. Я здесь коснусь только одного вида подобных изданий – двухпенсовых еженедельников для мальчиков, которые зачастую неточно называют «грошовыми ужастиками». Строго говоря, в этот класс сегодня можно включить десять газет: «Самоцвет», «Магнит», «Современный мальчик», «Триумф» и «Чемпион», которые принадлежат «Амальгамейтид-пресс»; а также «Чародей», «Бойскаут», «Капитан», «Сорвиголова» и «Приключения», принадлежащие «Ди-Си Томпсон & К°». Каковы тиражи этих изданий, я не знаю. Издатели и владельцы отказываются называть цифры, но в любом случае тираж газеты, печатающей истории с продолжением, наверняка имеет широкое распространение. Так или иначе, общая аудитория этих десяти изданий не может не быть весьма обширна. Ведь они продаются в любом английском городке, и почти каждый мальчик, в принципе читающий, проходит через период увлечения одной или несколькими из них. «Самоцвет» и «Магнит», старейшие среди этих газет, по типу значительно отличаются от остальных и в последние несколько лет, совершенно очевидно, растеряли свою популярность. Большая часть мальчишек находит их теперь старомодными и «занудными». Тем не менее именно с их обсуждения я хочу начать, потому что с психологической точки зрения они интереснее, чем другие, а сам факт, что они выжили и сохранились до тридцатых годов двадцатого века, представляет собой весьма удивительный феномен. «Самоцвет» и «Магнит» – газеты-сестры (персонажи одной часто перекочевывают в другую), обе начали выходить более тридцати лет назад. В те времена они, вместе с «Приятелями» и старой «Собственной газетой для мальчиков» [12] , были и оставались еще до недавнего времени ведущими игроками на поле мальчиковой периодики. Каждую неделю они публикуют фрагмент (на пятнадцать – двадцать тысяч слов) своей школьной саги, который имеет законченный сюжет, но, так или иначе, связан с предыдущим. В дополнение к школьной «Самоцвет» печатает одну или несколько приключенческих серий. Иными словами, эти две газеты так похожи друг на друга, что их можно рассматривать как одно целое, хотя «Магнит» всегда был более известен, быть может, благодаря своему действительно первоклассному сквозному персонажу, мальчику-толстяку Билли Бантеру. 12 Именно «собственная», а не просто «газета для мальчиков», как иногда пишут, основанная в 1879 году «Обществом религиозной брошюры», до 1912 года была еженедельником, потом – ежемесячником. Она пережила Оруэлла. «Приятели», основанная в 1892 году, выходила в издательстве «Касселл» как конкурент «Собственной газеты для мальчиков». Школьные истории – это рассказы о том, что составляет содержание жизни частных мужских школ, и сами школы (в «Магните» – это «Школа Серых братьев», в «Самоцвете» – «Школа Святого Джима») представлены как старинные престижные учебные заведения вроде Итона или Уинчестера. Мальчики постарше или помладше задействованы лишь на второстепенных ролях, главные же персонажи – ученики четвертого класса в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Такие как Секстон Блейк и Нельсон Ли, которые из года в год, неделя за неделей продолжают фигурировать в этих историях, никогда не взрослея. Изредка в школе появляется новый ученик или возникает какой-нибудь другой малозначительный персонаж, но в целом на протяжении последних двадцати пяти лет состав действующих лиц почти не изменился. Все главные герои – Боб Черри, Том Мерри, Гарри Уортон, Джонни Булл, Билли Бантер и остальная компания – уже учились в «Серых братьях» или «Святом Джиме» задолго до Первой мировой войны и пребывали точно в том же возрасте, что и теперь, с ними происходили в принципе такие же приключения, и разговаривали они почти точно на том же жаргоне. И не только герои, но и вся атмосфера обоих учебных заведений остается неизменной отчасти благодаря очень искусной стилизации. Истории из «Магнита» подписаны неким Фрэнком Ричардсом, в «Самоцвете» – Мартином Клиффордом, однако сага, разворачивающаяся на протяжении тридцати лет, едва ли может быть еженедельным плодом творчества одного и того же автора [13] . А следовательно, писать их требовалось в стиле, который легко поддается подражанию, – чрезвычайно искусственном, многословном, совершенно отличном от всего того, что существует в сегодняшней английской литературе. Вот два отрывка для примера. Первый – из «Магнита»: 13 Это не совсем верно. Эти рассказы на протяжении всего времени писали «Фрэнк Ричардс» и «Мартин Клиффорд», за именами которых скрывается один и тот же человек! См. статьи в «Горизонте» за май 1940 г. и в летних номерах «Летнего ералаша» за 1944 г. – Примеч. авт., сделанное в 1945 г. На самом деле эти рассказы не являются работой «Фрэнка Ричардса» (Чарлз Гамильтон, 1876–1961). Считается, что ему принадлежат тысяча триста восемьдесят из тысячи шестисот восьмидесяти трех рассказов в «Магните»; существовало еще около двадцати пяти побочных авторов. Тем не менее он написал в общей сложности около пяти тысяч рассказов, «создал» более сотни воображаемых школ, использовал две дюжины псевдонимов (в том числе Хильда Ричардс – в газетах для девочек и Мартин Клиффорд). Вероятно, объем его публикаций составляет около ста миллионов слов. Ругается! – Заткнись, Бантер! Ругается! Затыкаться было не в привычках Билли Бантера. Он редко затыкался, хотя его частенько просили это сделать. А в данном ужасном случае толстяк Филин из «Серых братьев» совершенно не был настроен заткнуться. Он и не заткнулся! Он ругался, и ругался, и ругался не переставая. Но даже эти ругательства не могли в полной мере передать чувства Бантера. Его чувства, в сущности, были непередаваемы. Их было шестеро, попавших в передрягу! Ругался и сыпал проклятиями только один из шестерых. Но уж этот один, Уильям Джордж Бантер, ругался за всю компанию и даже чуть больше, чем хватило бы на шестерых. Гарри Уортон и К° сидели на земле группой, они пребывали в недоумении и бесились. Их намылили, скрючили, обобрали, одурачили, надули! И т. д., и т. д., и т. д. А вот кусочек из «Самоцвета»: – Вот черт! – А-а-й-й-й-й!! – У-у-у-й-й-й! – Бррррррр! Артур Огастус сел, у него кружилась голова. Выхватив из кармана носовой платок, он прижал его к своему разбитому носу. Том Мерри тоже сел, хватая ртом воздух. Они посмотрели друг на друга. – Чтоб я сдох! Вот так передряга, черт возьми! – пробурчал Артур Огастус. – Меня прям колбасит! Уууххх! Вот гады! Вот уроды! Трусы несчастные! Жлобы! И т. д., и т. д., и т. д. Эти отрывки очень типичны; почти в каждом выпуске можно найти нечто подобное, что теперь – что двадцать пять лет назад. Первое, что бросается в глаза, – невероятное многословие и тавтология (в первом из приведенных отрывков сто с лишним слов, которые с легкостью можно было бы свести к трем десяткам), явно имеющие целью растянуть историю, но в то же время способствующие созданию атмосферы. По той же причине некоторые жаргонные словечки и выражения повторяются снова и снова; например одно из самых любимых – «колбасить», часто повторяются также «гады», «намылить», «бузить». Восклицания «А-а-й-й-й!», «У-у-у-й-й-й!», «Б-р-р-р!» (когда кому-то больно) повторяются бесконечно, так же как «Ха-ха-ха!», которое порой занимает целую строчку, а то и составляет не менее четверти столбца. Жаргонные выражения вроде «Катись ты!», «Ну и колотун!», «Шевели задницей, придурок!» никогда не меняются, поэтому выходит, что сегодняшние школьники говорят на жаргоне, который устарел уже лет тридцать назад. Плюс ко всему при каждом удобном случае, к месту и не к месту, повторяются прозвища и клички. Через каждые несколько строк нам напоминают, что Гарри Уортон и К° – это Знаменитая пятерка, Бантер всегда – Толстый Филин или Филин-из-переходного, Вернон-Смит из «Серых братьев» – Прохвост, Гасси (достопочтенный Артур Огастус д’Арси) – Франт и т. д., и т. д. Заметны неустанные усилия автора непрерывно поддерживать атмосферу и делать так, чтобы каждый новый читатель сразу же понял, кто есть кто. В результате «Серые братья» и «Святой Джим» превратились в очень маленький самодостаточный мирок, мирок в себе, который никто, кому больше пятнадцати лет, не может воспринимать всерьез, но который, следует признать, врезается в память. Используя на примитивном уровне технику Диккенса, автор создает серию шаблонных «характеров», причем в ряде случаев весьма успешно. Билли Бантер, к примеру, – вероятно, один из самых известных персонажей английской литературы; по количеству читателей, знающих его, он стоит в одном ряду с Секстоном Блейком, Тарзаном, Шерлоком Холмсом и несколькими героями Диккенса. Излишне говорить, что эти истории бесконечно далеки от реальной жизни частной школы. В них описываются события самого разного рода, но в целом эти рассказы представляют собой невинную шутку, площадной фарс, где все вертится вокруг примитивных развлечений, розыгрышей, издевательств над учителями, драк, битья розгами, футбола, крикета и еды. История, которая повторяется постоянно, – это история о мальчике, обвиняемом в проступке, совершенном другим мальчиком, но гордость не позволяет ему открыть правду. «Хорошие» мальчики здесь всегда «хорошие» в традиционном понимании английского джентльмена: они усердно занимаются спортом, моют за ушами, никогда не бьют ниже пояса и т. д., и т. д. Контрастом им выступают «плохие» мальчики – Рэки, Круки, Лоудер и другие, – которые спорят на деньги, курят и не вылезают из пабов. Все они постоянно находятся на грани исключения из школы, но, поскольку их исключение означало бы изменение в составе действующих лиц, никого из них никогда не уличают в действительно серьезных проступках. Например, сюжеты почти никогда не касаются воровства. Секс – абсолютное табу, особенно в том аспекте, в каком он действительно существует в частных мужских школах. Девочки иногда появляются в рассказах, но в сюжете очень редко возникает что-нибудь даже отдаленно похожее на флирт – все происходит исключительно в духе невинных шуток. Мальчик и девочка могут вместе совершить прогулку на велосипедах – ничего более. Поцелуи, к примеру, рассматривались бы как нечто «глупо-сентиментальное». Можно подумать, что даже плохие мальчики совершенно бесполы. У основателей «Самоцвета» и «Магнита», вероятно, было осознанное намерение отойти от темы сексуальных пороков, до того пронизывавшей литературу для мальчиков. Например, в девяностые годы в «Собственной газете для мальчиков» имелась рубрика читательских писем, изобиловавшая предупреждениями о вреде мастурбации, а такие книги, как «Школьные годы Тома Брауна», были исполнены атмосферы гомосексуальности, хотя нет сомнений, что их авторы не отдавали себе в этом отчета. В «Самоцвете» и «Магните» проблем секса просто не существует. Тема религии тоже под запретом. Если не считать выражения «Боже, храни короля!», за всю тридцатилетнюю историю этих двух газет слово «Бог», вполне возможно, не встретилось в них ни разу. С другой стороны, линия «трезвенности» всегда была очень сильна. Выпивка и по ассоциации курение считаются неприличными даже для взрослого; эти привычки обычно называются «скверными», но в то же время признается, что они соблазнительны, – своего рода суррогат секса. Если говорить о нравственной атмосфере, у «Самоцвета» и «Магнита» много общего с бойскаутским движением, зародившимся почти одновременно с ними. Вся литература подобного рода – отчасти плагиат. Секстон Блейк, например, начинался с откровенного подражания Шерлоку Холмсу и по-прежнему весьма напоминает его: у него ястребиный профиль, он живет на Бейкер-стрит, непрерывно курит и надевает домашний халат, когда хочет поразмыслить. «Самоцвет» и «Магнит», вероятно, кое-чем обязаны авторам школьных романов, которые были очень популярны, когда возникли эти газеты, – Ганби Хадату [14] , Дезмонду Коуку [15] и другим, но еще больше они обязаны образцам девятнадцатого века. Настолько, насколько «Серые братья» и «Святой Джим» вообще похожи на реальную школу, они скорее напоминают школу «Рагби» из романа «Школьные годы Тома Брауна», нежели современную частную школу. Ни тут ни там нет, например, Корпуса военной подготовки [16] , спортивные игры не обязательны для всех, и мальчикам даже разрешено одеваться так, как им нравится. Но безусловно, главным образцом для этих газет послужил роман «Стоки и компания» [17] . Книга оказала огромное влияние на литературу для мальчиков; это одна из тех книг, которые имеют высокую репутацию даже в глазах тех, кто ни разу ее не видел. Листая еженедельники для мальчиков, я неоднократно натыкался на отголоски «Стоки и компании», хотя «Стоки» в них пишется как «Сторки». Даже имя главного комического персонажа из числа преподавателей «Серых братьев», мистер Праут, взято из «Стоки и компании», так же как многие жаргонные словечки – «развести», «под мухой», «валять дурака», «бизни» (бизнес) – и кое-какие грамматические формы, устаревшие еще во времена, когда «Самоцвет» и «Магнит» только начинали выходить. Можно встретить и еще более ранние заимствования. Название школы «Серые братья», вероятно, восходит к Теккерею, а речь Гослинга, школьного привратника из «Магнита», имитирует речь диккенсовских персонажей. 14 Джон Эдвард Ганби Хадат (1880–1954) – автор «Мальчишеской отваги» (1913), «Кари из Кобхауса» (1928) и других школьных историй. 15 Дезмонд Фрэнсис Талбот Коук (1879–1931) – автор «Школьного префекта» (1908) и других книг для детей. 16 Военные кадетские подразделения, существовавшие во многих частных школах. 17 Англ. «Stalky & Co» – во многом автобиографический роман Редьярда Киплинга о жизни мальчиков в английской частной школе-интернате, опубликованный в 1899 году. Прозвище главного героя – Stalky ( букв. гибкий) – можно перевести с английского как «проныра», «ловкач», «пройдоха». Однако в русских переводах предпочли этого не делать и только изменили произношение на Сталки. Аркадий Стругацкий очень любил эту книгу и еще в молодости сделал собственный перевод, который долгое время считался утерянным и был найден лишь в 2013 г. Считается, что именно от прозвища Сталки произошло слово «сталкер». Все это – предполагаемый «романтический ореол» жизни в частной школе-интернате – раскручивается на полную катушку, со всеми обычными атрибутами: запиранием школы на ночь, перекличками, школьными соревнованиями, помыканием младшими, выборами префектов [18] , уютными чаепитиями у камина и т. д. и т. д., а также постоянными обращениями к «старой школе», «древним серым камням» (обе школы построены в начале шестнадцатого века) и «командному духу» «Серых братьев». Что же касается снобистских устремлений, то они нещадно эксплуатируются. В каждой школе есть один-два ученика, высокими титулами которых читателю постоянно тычут в лицо; и другие мальчики носят фамилии знаменитых аристократических родов – Талботов, Маннерсов, Лаудеров. Нам без конца напоминают, что Гасси – это достопочтенный Артур О. д’Арси, сын лорда Иствуда, что Джек Блейк – наследник «необозримых землевладений», что Гарри Джеймсет Рэм Сингх (по прозвищу Чернильное пятно) – набоб Бханипура, а отец Вернона-Смита – миллионер. До недавнего времени на иллюстрациях обеих газет мальчики изображались в одежде, имитирующей форму учащихся Итона; в последние несколько лет «Серые братья» сменили ее на блейзеры и фланелевые брюки, но в «Святом Джиме» по-прежнему носят итонские пиджаки, а Гасси все также привержен цилиндру. Гарри Уортон пишет статью в еженедельный журнал-приложение к «Магниту», где обсуждает проблему карманных денег, получаемых его «одноклассниками», и выясняется, что некоторым из них дают на карманные расходы аж пять фунтов в неделю! Это можно трактовать как своего рода намеренную провокацию стремления к богатству. И здесь стоит отметить весьма занятный факт: подобные школьные «саги» – чисто английский феномен. Насколько мне известно, на иностранных языках их существует очень мало. Причина, очевидно, в том, что в Англии образование – это главным образом вопрос престижа. Основной разделительной линией между мелкой буржуазией и рабочим классом является то, что первая платит за свое образование; а внутри класса буржуазии существует непреодолимая пропасть между «открытыми частными школами» и «закрытыми частными школами». Совершенно ясно, что есть десятки и сотни тысяч людей, которым любая подробность о «шикарной жизни» частных школ представляется волнующей и романтичной. Им суждено находиться за пределами этого волшебного мира, скрытого внутри четырехугольных школьных дворов, за стенами старинных зданий, но они стремятся в них, мечтают о них, часами мысленно живут в них. Вопрос в том, кто эти люди. Кто читает «Самоцвет» и «Магнит»? 18 Старшеклассники, помогающие поддерживать порядок в школе. Разумеется, никто не может ответить на этот вопрос точно. Единственное, что я могу сказать, исходя из собственных наблюдений. Мальчики, которые сами учатся в престижных частных школах, обычно читают «Самоцвет» и «Магнит», но почти всегда прекращают интересоваться этими газетами лет в двенадцать; кто-то может продолжить читать их еще с год по привычке, но серьезно к ним уже не относится. С другой стороны, мальчики, посещающие очень дешевые школы, предназначенные для тех, чьи родители не могут позволить себе оплачивать обучение ребенка в престижной частной школе, но считают муниципальные школы слишком «простыми», продолжают читать «Самоцвет» и «Магнит» на несколько лет дольше. Какое-то время назад я сам преподавал в двух таких школах и обнаружил, что не только практически все мальчики читают «Самоцвет» и «Магнит», но что они все еще воспринимают их совершенно всерьез в пятнадцать и даже в шестнадцать лет. Эти мальчики – сыновья хозяев магазинов, конторских служащих, мелких дельцов, специалистов разных профессий, и очевидно, что «Самоцвет» и «Магнит» адресуются в первую очередь именно этому классу. Но разумеется, и дети рабочих читают эти газеты. Они обычно продаются в беднейших кварталах больших городов, и я знаю, что их читают мальчики, которые должны были бы обладать стойким иммунитетом против школьного «гламура». Например, я был знаком с молодым шахтером, который уже год или два работал под землей и тем не менее увлеченно читал «Самоцвет». Недавно я предложил пачку английских газет нескольким британским легионерам французского Иностранного легиона в Северной Африке; первыми они выбрали «Самоцвет» и «Магнит». Обе газеты охотно читают и девочки [19] ; и отдел читательских писем «Самоцвета» показывает, что газета востребована во всех уголках Британской империи: в Австралии, в Канаде, ее читают палестинские евреи, малазийцы, арабы, потомки так называемых китайцев пролива [20] и т. д. и т. д. Издатели явно ориентируются на аудиторию подростков лет четырнадцати, о чем свидетельствует и публикуемая ими реклама (молочного шоколада, почтовых марок, водяных пистолетов, наборов для домашних фокусов, разных штук для розыгрышей: порошка, от которого краснеют, порошка, вызывающего зуд, колечка «файн-фан» с секретом, колющего иголкой палец тому, кто его надевает, и т. д. и т. п.). Однако печатаются и объявления адмиралтейства, обращенные к молодым людям в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года. И нет сомнений в том, что вполне взрослые люди тоже читают эти газеты. В редакцию приходит множество писем, в которых читатели сообщают, что не пропустили ни одного выпуска «Самоцвета» или «Магнита» за последние тридцать лет. Вот, например, письмо от некой дамы из Солсбери: 19 Существует несколько соответствующих изданий для девочек. «Школьница» – аналог «Чародея», в ней печатается с продолжением история некой «Хилды Ричардс». Персонажи этих газет до некоторой степени корреспондируют: в «Школьнице», например фигурирует Бесси Бантер – сестра Билли Бантера. – Примеч. авт. 20 Название потомков китайских иммигрантов конца пятнадцатого-шестнадцатого веков на территории полуострова Малакка и Зондского архипелага. Хочу сказать, что ваша великолепная серия рассказов про Гарри Уортона и К° из «Серых братьев» всегда держит самый высокий уровень. Без сомнения, эти рассказы сегодня – лучшие в своем жанре, а это многое значит. Они позволяют читателю оказаться лицом к лицу с Природой. Я начала читать «Магнит» с самого начала и с восторженным интересом следила за всеми приключениями Гарри Уортона и К°. У меня нет сыновей, только две дочери, но и они всегда вырывают друг у друга из рук вашу великолепную старую газету, чтобы прочесть ее первыми. Мой муж тоже был преданным читателем «Магнита», пока в одночасье не покинул нас. Стоит пролистать несколько номеров «Самоцвета» и «Магнита», особенно «Самоцвета», хотя бы просто для того, чтобы познакомиться с колонкой читательских писем. Поистине поразительно, с каким напряженным интересом читатели следят за самыми мелкими подробностями жизни «Серых братьев» и «Святого Джима». Вот, например, некоторые вопросы из тех, что они задают. Сколько лет Дику Ройленсу? Когда была основана школа «Святого Джима»? Не могли бы вы прислать мне список учеников «Раковины» [21] и номера их спален? Сколько стоит монокль д’Арси? Как случилось, что ребята вроде Прохвоста учатся в «Раковине», в то время как такие благопристойные ребята, как вы сами – только в четвертом классе? «Каковы три основные обязанности старосты класса? Кто преподает химию в «Святом Джиме»? (От девочки) Где находится «Святой Джим»? Не могли бы вы сообщить мне, как туда доехать, мне бы очень хотелось посмотреть на здание. Мальчики, а вы на самом деле «придумка», как я подозреваю? 21 Переходный, промежуточный (между пятым и шестым) класс в некоторых привилегированных частных школах Англии. От названия апсиды в Вестминстер-скул ( от англ. Shell), в которой был введен такой класс. Понятно, что мальчики и девочки, пишущие эти письма, живут совершенно вымышленной жизнью. Например, какой-нибудь мальчик может сообщить в письме свой возраст, рост, вес, объем грудной клетки и бицепсов и спросить, на кого из учеников «Раковины» или четвертого класса он больше всего похож. Просьба прислать номера спален в «Раковине» с точным указанием, кто в какой живет, весьма распространена. Издатели, разумеется, делают все, что в их силах, чтобы поддерживать иллюзию. В «Самоцвете» на читательские письма якобы отвечает Джек Блейк, а в «Магните» две-три страницы всегда отводятся под школьный журнал («Вестник “Серых братьев”» под редакцией Гарри Уортона), в котором одна страничка предоставляется целиком тому или иному персонажу. Их рассказы печатаются циклами: последовательно в течение нескольких недель два или три персонажа оказываются в центре внимания. Сначала идет серия веселых приключенческих историй из жизни Знаменитой пятерки или Билли Бантера; затем рассказы, основанные на путанице персонажей, с Уайбли (вымышленным волшебником) в главной роли, затем серия более серьезных рассказов, в которых Вернон-Смит балансирует на грани исключения. И тут читатель сталкивается с настоящим секретом «Самоцвета» и «Магнита» и возможной причиной его долголетия, несмотря на явную старомодность. Дело в том, что действующие лица обладают большим разнообразием характеров, чтобы почти каждый читатель имел возможность найти персонаж, с которым он мог бы себя отождествить. Это сознательно делает большинство газет для мальчиков, создавая образы подростков (у Секстона Блейка – это Тинкер, у Нельсона Ли – Ниппер и т. д.), которые обычно сопровождают путешественника, детектива или кого-либо еще в его приключениях. Но в этих случаях существует только один мальчик, и чаще всего мальчик одного и того же типа. В «Самоцвете» и «Магните» можно найти образец почти для каждого. Там есть обычный спортивный мужественный мальчик (Том Мерри, Джек Блейк, Фрэнк Ньюджент), чуть более грубоватая версия того же характера (Боб Черри), более аристократическая версия (Талбот, Мэннерс), сдержанная, более серьезная версия (Гарри Уортон) и флегматичная, «бульдожья», версия (Джонни Булл). Кроме них есть неугомонный, бесшабашный тип (Вернон-Смит), бесспорно «умненький», прилежный мальчик (Марк Линли, Дик Пенфоулд) и эксцентричный мальчишка, который не мастер в играх, но обладает неким особым талантом (Скиннер, Уайбли). Есть мальчик, который учится на стипендию (Том Редвинг), важная фигура в такого рода историях, поскольку он позволяет мальчикам из очень бедных семей экстраполировать себя в атмосферу престижной частной школы. Плюс к этому в школе имеются австралиец, ирландец, валлиец, житель острова Мэн, йоркширец и ланкаширец – чтобы удовлетворить местные патриотизмы. Но искусство характеристик оказывается еще глубже. Если изучить колонку читательских писем, можно заметить, что среди персонажей «Самоцвета» и «Магнита», наверное, нет ни одного , с которым тот или иной читатель не смог бы себя ассоциировать, исключая совсем уж комических, таких как Коукер, Билли Бантер, Фишер Ти Фишер (одержимый деньгами американец) и, конечно, учителей. Бантер, хотя своим происхождением он отчасти и обязан мальчику-толстяку из «Пиквикского клуба», – поистине оригинальное создание. Его брючки в обтяжку, по которым постоянно прогуливаются ботинки товарищей и трости педагогов, его хитрость в добывании еды, его пресловутый почтовый денежный перевод, который никогда не приходит, сделали его знаменитым повсюду, где бы ни развевался Юнион Джек. Однако он – не объект мечтаний. А вот другой явно комический персонаж, Гасси (достопочтенный Артур О. д’Арси, главный франт «Святого Джима»), очевидно является объектом восхищения. Как и все остальное в «Самоцвете» и «Магните», Гасси устарел минимум лет на тридцать. Он – тип «молодого щеголя» начала двадцатого или даже «сердцеед» девятнадцатого века («Клянусь Юпитером, молодой человек!» или «Плеточка по вам плачет, я буду вынужден устроить вам головомойку!»), эдакий идиот с моноклем, который показал себя в битве при Монсе и Ле Като [22] . Его явная популярность свидетельствует о том, насколько привлекателен снобизм персонажей такого типа. Англичане обожают этого титулованного индюка (вспомните лорда Питера Уимзи [23] ), который в чрезвычайных ситуациях, однако, всегда показывает себя молодцом. Вот письмо от девочки – поклонницы Гасси: 22 Бельгийский Монс знаменовал собой границу продвижения британских войск в августе 1914 года. Немецкая армия под командованием фон Клюка была разбита, но успех оказался недолговечным. В знаменитом «боевом отступлении» Второй британский корпус задержал немцев ценой многочисленных жертв в битве при Ле Като. 23 Широко известный персонаж, главный герой одиннадцати детективных романов и множества рассказов Дороти Л. Сэйерс, аристократ и сыщик-любитель. «Думаю, вы слишком строги к Гасси. Удивительно, что при таком обращении он вообще еще остался жив. А ведь он герой. Знаете, я написала стихотворение. На мотив «Г у ди-г у ди» [24] . Я противогаз куплю, В отряд ПВО вступлю. Окоп прокопаю в саду, И окна свои залужу, Чтоб слезоточивый газ 24 «Goody Goody» – популярная песня, написанная в 1936 году Мэтти Малнеком на стихи Джонни Мерсера. Не смог бы меня достать. А на краю тротуара Поставлю орудий пару И краской на них напишу: «Эй, Гитлер, не беспокоить прошу!» Я в руки фашисту не дамся, Я противогаз куплю, В отряд ПВО вступлю. P. S. А вы с девочками ладите? Я полностью процитировал это письмо (датированное апрелем 1939 г.), потому что в нем содержится, наверное, самое раннее в «Самоцвете» упоминание Гитлера. Имеется в «Самоцвете» и героический персонаж – Толстяк Уинн, противопоставленный Бантеру. А еще Вернон-Смит, байронический персонаж, всегда балансирующий на грани исключения, тоже всеобщий любимец. И даже кое-кто из отъявленных грубиянов, вероятно, имеет своих поклонников. Например, Лоудер по прозвищу Каналья Переходных, хоть и хам, но в то же время интеллектуал, склонный к саркастическим высказываниям по поводу футбола и командного духа. Его однокашники по продвинутому классу из-за этого считают его еще бульшим хамом, но читатели определенного типа, возможно, отождествляют себя с ним. Даже Рэком, Круком и компанией, наверное, восхищаются маленькие мальчики, которым кажется, что курить сигареты – чертовски привлекательный порок. (В письмах читатели часто задают вопрос: «Сигареты какой марки курит Рэк?») Политическая ориентация «Самоцвета» и «Магнита», разумеется, консервативна, но исключительно в духе предвоенных (накануне 1914 года) лет, без намека на фашизм. В сущности, базовых политических установок у них всего две: ничто никогда не меняется, и все иностранцы чудаки. В 1939 году в «Самоцвете» французы по-прежнему «лягушатники», а итальянцы – «макаронники». Моссу, преподаватель-француз из «Серых братьев», обычно изображается как герой забавных комиксов: с остроконечной бородкой, в широких на бедрах и сужающихся к щиколоткам брюках и т. д. Инки, мальчик-индиец, хоть и раджа и поэтому имеет снобистские замашки, все равно комический «туземец», говорящий на ломаном английском – в традициях «Панча». («Драчливость – неправильное дурачество, мой достопочтенный Боб, – поучает Инки. – Пусть собаки наслаждаются, исходя лаем и кусанием, а ты отвечай спокойно: тише едешь – дальше будешь, как говорит английская пословица».) Фишер Ти Фиш напоминает старомодного театрального янки времен англо-американского соперничества («Ну-у-у, ва-а-абще-то-о…» и т. п.). Вань Лунг (в последнее время комизм его образа слегка померк, несомненно потому, что среди читателей «Магнита» появилось немало «китайцев пролива») – некое подобие китайца из пантомимы девятнадцатого века, в шляпе, похожей на блюдце, и широченных штанах, говорящего на птичьем английском. Представление об иностранцах сводится к тому, что все они чудаки, призванные развлекать читателя, и их можно классифицировать как насекомых. Вот почему во всех журналах и газетах для мальчиков, не только в «Самоцвете» и «Магните», китаец неизменно изображается с косичкой. По этой косичке его всегда можно опознать так же, как француза – по козлиной бородке, а итальянца – по шарманке. Правда, в газетах подобного толка время от времени появлялись рассказы, действие которых происходило за границей и в которых делались попытки описать местных жителей как индивидуальные человеческие существа, но, как правило, считалось, что иностранцы любого происхождения одинаковы и более или менее соответствуют следующей классификации: Француз: Экзальтированный. Носит бороду, бурно жестикулирует. Испанец, мексиканец и т. п.: Мрачный, вероломный. Араб, афганец и т. п.: Мрачный, вероломный. Китаец: Мрачный, вероломный, носит косичку. Итальянец: Экзальтированный. Крутит шарманку или носит при себе стилет. Швед, датчанин и т. п.: Добродушный, глупый. Негр: Смешной, очень доверчивый. Представители рабочего класса появлялись на страницах «Самоцвета» и «Магнита» только в качестве комических персонажей или полупреступников (ипподромных «жучков» и т. п.). Что же касается межклассовых трений, профсоюзного движения, забастовок, экономических спадов, безработицы, фашизма и гражданской войны, то об этом – ни слова. Просмотрев все выпуски обеих газет за тридцать лет, вы, вероятно, где-нибудь найдете слово «социализм», но для этого вам понадобится очень много времени. Если где-то упомянута революция в России, то упоминание будет косвенным – например, мелькнет слово «бульши» (означающее неприятного субъекта со склонностью к насилию). Гитлер и нацисты еще только начинали появляться – в том духе, как было процитировано выше. Военный кризис сентября 1938 года произвел достаточное впечатление, чтобы возникла история о том, как мистер Вернон-Смит, миллионер, отец Прохвоста, поддавшись всеобщей панике, стал скупать дома в сельской местности, чтобы потом продавать их «беженцам от кризиса». Но это было, пожалуй, наибольшее приближение к европейской ситуации, которое «Самоцвет» и «Магнит» себе позволили, пока война действительно не началась [25] . Это вовсе не значит, что газеты, о которых идет речь, непатриотичны – как раз наоборот! На протяжении всей Великой войны «Самоцвет» и «Магнит» были едва ли не самыми патриотичными изданиями в Англии. Почти каждую неделю мальчики вылавливали какого-нибудь шпиона или сдавали в армию какого-нибудь «отказника», а в период нормирования продуктов слова «ЕШЬТЕ МЕНЬШЕ ХЛЕБА» печатались крупным шрифтом на каждой странице. Но их патриотизм не имел ничего общего с политикой властей или военной «идеологией». Он был скорее сродни преданности семье, и это, в сущности, дает ключ к пониманию истинного отношения к войне простых людей в целом, особенно огромного неприкасаемого массива среднего класса и наиболее обеспеченной верхушки рабочего класса. Эти люди – патриоты до мозга костей, но они не чувствуют, что происходящее в зарубежных странах как-то их касается. Когда Англия в опасности, они обычно бросаются на ее защиту, но в промежутках не проявляют никакого интереса к европейским проблемам. В конце концов, Англия всегда права, и Англия всегда побеждает, так зачем волноваться? В последние двадцать лет такое отношение было поколеблено, но не настолько, насколько порой предполагают. Неспособность это понять – одна из причин того, почему левые политические партии редко оказываются в состоянии выработать приемлемую внешнюю политику. 25 Рассказ появился за несколько месяцев до того, как разразилась война. До конца сентября 1939 года ни в той ни в другой газете не было ни единого упоминания о войне. – Примеч. авт. Внутренний мир «Самоцвета» и «Магнита» можно охарактеризовать примерно так: идет ли 1910-й, 1940-й ли год, значения не имеет. Ты – ученик школы «Серые братья», румяный четырнадцатилетний подросток в классном, сшитом на заказ костюме, пьющий чай в своей комнате после бурного футбольного матча, в котором твоя команда одержала победу, забив решающий гол в последние тридцать секунд. Снаружи завывает ветер, а в твоей комнате уютно горит камин. Древние серые камни плотно увиты плющом. Король на своем троне, а фунт остается фунтом. Где-то там, в Европе, смешные иностранцы что-то лепечут и жестикулируют, но суровые стальные корабли Британского флота бороздят Канал, и на форпостах империи англичане с моноклями держат своих негров в узде. Лорд Молеверер [26] только что получил свои очередные пять фунтов, и мы сидим за потрясающим чайным столом, на котором расставлены сосиски, сардины, сдобные лепешки, мясные консервы, джем и пончики. А после чая мы усядемся в кружок у камина, всласть посмеемся над Билли Бантером и обсудим состав команды для предстоящего на следующей неделе матча против «Роквуда». Все спокойно, надежно и бесспорно. И так будет всегда. Вот примерно такова атмосфера. 26 В серии произведений Ф. Ричардса о похождениях Билли Бантера школьник-миллионер, один из приятелей главного героя. Но обратимся теперь к более современным газетам, возникшим после Великой войны. Самое знаменательное то, что у них больше сходств с «Самоцветом» и «Магнитом», чем различий. Однако сначала рассмотрим именно различия. Таких новых газет восемь: «Современный мальчик», «Триумф», «Чемпион», «Маг», «Бойскаут», «Капитан», «Сорвиголова» и «Приключения». Все они возникли после войны, и ни одному – кроме «Современного мальчика» – не больше пяти лет. Еще две газеты, которые следует упомянуть, хотя они, строго говоря, не совсем относятся к тому же классу, что и остальные, это «Детективный еженедельник» и «Триллер», обе принадлежат «Амальгамейтед-пресс». «Детективный еженедельник» унаследовал в качестве знакового персонажа Секстона Блейка. Обе газеты проявляют некоторый интерес к сексуальным проблемам, ибо, хотя их, безусловно, читают и подростки, предназначены они не только для них. Все остальные газеты – чисто мальчиковые, простые и достаточно похожие друг на друга, чтобы рассматривать их вместе. Никаких значимых различий между изданиями Томсона и изданиями «Амальгамейтед-пресс», кажется, нет. При первом же взгляде на эти газеты видно их техническое превосходство над «Самоцветом» и «Магнитом». Начать хотя бы с такого большого преимущества, как то, что они не написаны исключительно одним автором. Вместо одной длинной связной саги каждый номер «Мага» или «Сорвиголовы» печатает с полдюжины или больше сериалов, ни один из которых не длится без конца. Соответственно, в них гораздо больше разнообразия, меньше многословия и нет утомительной стилизации и легковесности, как в «Самоцвете» и «Магните». Сравните, например, два отрывка. Билли Бантер ворчал. Четверть часа прошло из двух, отведенных Билли Бантеру для дополнительных занятий французским. В четверти часа всего пятнадцать минут! Но каждая из этих минут казалась Бантеру непомерно долгой. Минуты ползли, как усталые змеи. Глядя на часы в классной комнате номер десять, Толстая Сова не мог поверить, что минуло только пятнадцать минут. Скорее ему представлялось, что прошло пятнадцать часов. Если не пятнадцать дней! На дополнительном уроке французского вместе с Бантером сидели и другие ученики. Им было все равно, а Бантеру – нет! («Магнит») После чудовищного подъема, когда, чтобы сделать каждый очередной шаг, приходилось вырубать углубления для рук в гладком льду, сержант Лайонхарт Логан из королевской конной полиции теперь, словно человек-муха, прижимался к обледеневшему утесу, гладкому и ненадежному, словно лист стекла. Арктический буран со всей своей яростью атаковал его тело, бросал в лицо слепящий снег, старался оторвать его пальцы от выбитых во льду углублений и сбросить его на острые валуны, лежавшие у подножия утеса в сотне футах ниже, чтобы он разбился насмерть. Между этими валунами, скорчившись, сидели одиннадцать охотников-злодеев, старавшихся попасть из ружей в Лайонхарта и его напарника констебля Джима Роджера, чтобы те сорвались с утеса, пока снежная буря полностью не скрыла обоих полицейских из вида. («Маг») Сюжет второго отрывка захватывает, в первом более ста слов потрачены только на то, чтобы рассказать, как Бантер сидит в классе для отстающих. Более того, не ограничиваясь историями из школьной жизни (численно школьные рассказы в этих газетах, если не брать в расчет «Триллер» и «Детективный еженедельник», имеют лишь очень небольшое преимущество перед остальными), «Маг», «Сорвиголова» и другие имеют гораздо более широкое поле для освещения всего необычного. Просто глядя на первые полосы газет, лежащих передо мной на столе, я уже кое-что вижу. На одной некий ковбой на носочках стоит на крыле летящего аэроплана и стреляет из револьвера в другой летящий аэроплан. На другой китаец, спасая свою жизнь, плывет по канализационному коллектору, а за ним гонится свора голодных на вид крыс. Еще на одной инженер поджигает динамитную шашку, в то время как стальной робот тянется к нему своими серыми когтями. И дальше. Мужчина в лётной форме голыми руками сражается с крысой, размерами превосходящей осла. Почти полностью обнаженный человек с выдающейся мускулатурой, схватив за хвост и раскрутив над головой льва, швыряет его через стену арены высотой ярдов в тридцать со словами: «Получай обратно своего недоразвитого льва!» Разумеется, никакая школьная история с этим не сравнится. Время от времени в школе может случиться пожар или учитель французского языка окажется главой международной анархистской банды, но в основном все интересы сосредоточены на крикете, школьном соперничестве, розыгрышах и тому подобном. В ней нет места бомбам, смертоносным лучам, автоматам, аэропланам, мустангам, осьминогам, медведям гризли и гангстерам. Изучение большого количества новых газет для мальчиков показывает, что помимо школьных историй их излюбленными сюжетами являются Дикий Запад, Ледяной Север, Иностранный легион, преступления (всегда с точки зрения сыщика), Великая война (военно-воздушные силы, тайные службы, но не пехота), всевозможные вариации рассказов о Тарзане, профессиональный футбол, освоение тропиков, исторические романы (о Робин Гуде, о рыцарях Круглого стола и т. п.) и научные открытия. Дикий Запад до сих пор лидирует по крайней мере в качестве места действия, хотя привлекательность краснокожих индейцев, похоже, постепенно тускнеет. Тема, которая действительно является новой, – это наука. Широко представлены смертоносные лучи, марсиане, люди-невидимки, роботы, вертолеты и межпланетные ракеты; тут и там просачиваются даже отдаленные слухи о психотерапии и железах внутренней секреции. Если «Самоцвет» и «Магнит» ведут свое происхождение от Диккенса и Киплинга, то «Маг», «Чемпион», «Современный мальчик» и другие очень многим обязаны Герберту Уэллсу, который в большей степени, нежели Жюль Верн, является отцом научной фантастики. Естественно, больше всего эксплуатируется фантастический, марсианский аспект науки, но одна-две газеты помещают и серьезные статьи на научные темы, не говоря уж о большом количестве информационных сообщений. (Примеры: «В Австралии обнаружено дерево каури, возраст которого превышает 12 000 лет»; «Каждый день на Земле происходит почти 50 000 гроз»; «Стоимость 1 000 кубических футов гелия равна одному фунту»; «В Великобритании водится более 500 разновидностей пауков»; «Лондонские пожарные используют 14 000 000 галлонов воды ежегодно» и т. д. и т. п.). Налицо значительный прогресс интеллектуальной любознательности и попытки привлечь читательское внимание в целом. Фактически «Самоцвет» с «Магнитом» и послевоенные газеты читает одна и та же аудитория, но создается впечатление, что за последние год-два уровень умственного развития читателей того возраста, для которого они предназначены, повысился – вероятно, это следствие усовершенствований, имевших место в начальном школьном образовании после 1909 года. Еще одна особенность, характеризующая послевоенные газеты для мальчиков, – своего рода преклонение перед хулиганами и культ насилия, хотя и далеко не в той степени, в какой можно было бы ожидать. Если сравнить «Самоцвет» и «Магнит» с сугубо современной газетой, прежде всего бросается в глаза отсутствие в первых принципа лидерства. Центрального, доминирующего персонажа не существует; вместо него есть пятнадцать – двадцать более-менее равноправных, с которыми могут отождествлять себя читатели разных типов. В более современных газетах обычно не так. Вместо того чтобы ассоциировать себя со школьником примерно своего возраста, читателю «Капитана», «Сорвиголовы» и других подобных газет предлагается идентифицировать себя с агентом секретных служб, иностранным легионером, какой-нибудь вариацией Тарзана, воздушным асом, шпионом-виртуозом, первопроходцем, боксером-чемпионом – иными словами, с каким-либо неповторимым могущественным персонажем, который доминирует в своем окружении и чей обычный способ решения любой проблемы – удар в челюсть. Такой персонаж задуман как супермен, а поскольку физическая сила – это форма могущества, наиболее понятная мальчишкам, он чаще всего напоминает своего рода гориллу в человеческом облике; в рассказах о Тарзане и ему подобных персонажах он порой представлен как настоящий великан восьми – десяти футов роста. В то же время сцены насилия почти во всех этих историях на удивление безобидны и неубедительны. Интонационно существует огромная разница между даже самой «кровожадной» английской газетой и трехпенсовыми «Янкиз мэгэзин» («Янк мэгз»), «Бойцовскими историями», «Историями войн» и им подобными (не предназначенными сугубо для мальчиков, но широко популярными среди них). В «Янк мэгз» с использованием жаргона, которым мастерски владеют люди, постоянно имеющие дело с насилием, даются по-настоящему жестокие, кровавые описания боев на износ, без правил. А такая газета, как «Бойцовские истории», рассказывает о боксерских поединках так, что это может найти отклик разве что у людей, склонных к садизму и мазохизму. Сравнивая их с повествованиями о любительских боях за какой-нибудь кубок, которые обычно даются в английских еженедельниках для мальчиков, вы имеете возможность удостовериться в превосходстве английской цивилизации. Здесь никогда не используется грубый жаргон. Вот взгляните на эти четыре отрывка: два английских и два американских. Когда прозвучал гонг, оба противника тяжело дышали и у каждого на груди виднелись красные отметины; у Билла кровоточил подбородок, у Бена была рассечена правая бровь. Они тяжело рухнули на стулья, каждый в своем углу, но как только гонг прозвучал снова, вскочили и, словно тигры, бросились друг на друга. («Бойскаут») Он подошел вразвалочку и изо всех сил своей тяжеленной, как дубина, правой врезал мне по лицу. Брызнула кровь, и я попятился, отброшенный назад, но тут же собрался и въехал правой ему под дых. Следующий удар правой окончательно расквасил уже и так разбитые губы Свена, и он, выплюнув осколки сломанного зуба, вмазал мне левой по корпусу. («Бойцовские истории») Было удивительно наблюдать Черную пантеру за работой. Мышцы под темной кожей вздымались и опадали. В его молниеносных и опасных выпадах сквозили мощь и грация гигантской кошки. Он с ошеломляющей для такого крупного парня быстротой обрушивал град ударов на противника. Бен лишь заслонялся от них выставленными перед собой перчатками, он был непревзойденным мастером обороны. За плечами у него была не одна превосходная победа. Но негр крушил правой и левой, находя бреши в его защите, которые едва ли мог бы найти другой противник. («Маг») Зубодробительные хуки и аперкоты, которыми обменивались два бугая и которые по силе своей были сравнимы с чудовищным весом лесных великанов, падающих под ударами топора, обрушивались на их тела». («Бойцовские истории») Обратите внимание, насколько более предметны американские фрагменты. Они предназначены для знатоков ринга, не для профанов. Следует также отметить, что этические нормы английских газет для мальчиков всегда несравнимо более высоки. Преступление и бесчестность никогда не становятся предметом восхищения, в английских газетах нет и намека на цинизм и аморальность американских гангстерских рассказов. То, что «Янк мэгз» широко продается в Англии, свидетельствует о существующем здесь спросе на такого рода издания, но, похоже, очень немногие английские авторы способны производить нечто подобное. Когда ненависть к Гитлеру стала в Америке преобладающим общественным настроением, было интересно наблюдать, насколько быстро издатели «Янк мэгз» приспособили «антифашизм» для сомнительных с точки зрения нравственности целей. Один выпуск, лежащий сейчас передо мной, едва ли не целиком отдан под законченный рассказ «Когда ад пришел в Америку», в котором агенты «обезумевшего от крови европейского диктатора» пытаются победить Америку с помощью смертоносных лучей и аэропланов-невидимок. В рассказе содержатся откровенные сцены садизма, где нацисты привязывают бомбы к спинам женщин и сбрасывают этих женщин с самолета на землю, чтобы посмотреть, как они будут взрываться в воздухе, разлетаясь на куски, или как они связывают обнаженных девушек вместе за волосы и тычут в них ножами, заставляя извиваться как будто в танце, и т. д. и т. п. Редактор мрачно комментирует все это и использует как предлог для призыва к усилению ограничительных мер против иммигрантов. На других страницах того же выпуска читаем: «ЖИЗНЬ “КЛЁВЫХ ДЕВЧОНОК” ИЗ БРОДВЕЙСКОЙ ТРУППЫ – все интимные секреты и умопомрачительные развлечения знаменитых “Клёвых девчонок”. БЕЗ КУПЮР. Цена 10 ц.»; «КАК ЛЮБИТЬ. 10 ц.»; «ФРАНЦУЗСКИЙ ФОТОРИНГ, 25 ц.»; «ЗЕРКАЛЬНЫЕ ПЛАСТИНКИ С ОЗОРНЫМИ НАТУРЩИЦАМИ. С наружной стороны зеркала вы видите прелестную скромно одетую девушку. Но стоит перевернуть пластину – и… О, какая разительная перемена! Набор из трех пластинок, 25 ц.» и т. д. и т. п. Ничего подобного в английских газетах, которые могут читать мальчики, нет. Тем не менее процесс американизации идет. Американский идеал – «настоящий мужчина», «крутой парень», горилла, которая наводит порядок, раздавая удары в челюсть направо и налево, – теперь встречается, вероятно, в большинстве газет для мальчиков. В одной из историй с продолжением, печатающейся сейчас в «Капитане», такого героя всегда изображают размахивающим резиновой дубинкой. Итак, новизна «Мага», «Сорвиголовы» и т. п. по сравнению с более старыми газетами для мальчиков сводится к следующему: использование более богатого набора профессиональных приемов, больший интерес к научным проблемам, больше кровопролития, больше лидерства. Но, как ни парадоксально, на самом деле поражает в них именно недостаток новизны. Начать с того, что они не претерпели никакого развития в смысле политических взглядов. Мир «Капитана» и «Чемпиона» – это все тот же мир 1914 года, мир «Магнита» и «Самоцвета». Рассказы о Диком Западе, к примеру, с их угонщиками скота, законом Линча и прочими атрибутами восьмидесятых годов прошлого века, чрезвычайно архаичны. Важно отметить, что все приключения случаются только где-нибудь на краю света: в тропических лесах, на просторах Арктики, в африканских пустынях, в прериях Дальнего Запада или в китайских опиумных притонах – в сущности, где угодно, кроме тех мест, где они действительно происходят. Это представление коренится во временах тридцати-сорокалетней давности, когда еще не закончился процесс освоения новых континентов. Сегодня, конечно, если вы действительно хотите приключений, искать их нужно именно в Европе. Но, исключая живописную сторону Великой войны, современную историю в газетах тщательно обходят. И если не считать того, что американцами теперь восхищаются, а не смеются над ними, то иностранцы по-прежнему точно такие же чудаки, какими были всегда. Если появляется персонаж-китаец, то это будет все тот же мрачный контрабандист опиума, с неизменной косичкой на затылке, каким он был у Сакса Ромера [27] ; и никаких указаний на то, что действие разворачивается в Китае после 1912 года, никаких указаний на то, что там идет война. Если появляется испанец, то это будет все тот же «даго», который сворачивает самокрутку и всаживает кому-нибудь нож в спину; и снова – никаких указаний на то, что действие происходит в Испании. Гитлер и фашисты еще не появились, точнее, только-только начинают появляться. Через короткое время материалов о них появится немерено, но все они будут выдержаны в строго патриотическом духе (Британия против Германии), с максимально возможным пониманием того, что где-то там, вне пределов видимости, идет борьба. Что касается русской революции, то упоминание о ней чрезвычайно трудно найти в какой бы то ни было из этих газет. Если Россия вообще всплывает на их страницах, то чаще всего в информационном сообщении (например: «В СССР насчитывается 29 000 людей, достигших столетнего возраста»), а упоминание о революции будет лишь косвенным и устаревшим на два десятка лет. Скажем, в одном рассказе, напечатанном в «Бойскауте», у какого-то персонажа был ручной медведь по кличке Троцкий – явное эхо 1917–1923 годов, без каких-либо современных пояснений. Часы остановились на 1910 годе. Британия правит морями, и никто не слышал ни о экономических спадах или подъемах, безработице, диктаторских режимах, чистках и концлагерях. 27 Псевдоним Артура Генри Сарсфилда Уорда (1883–1959) – английского писателя, прославившегося циклом остросюжетных романов о Докторе Фу Манчу. В общественных взглядах тоже прогресса почти не наблюдается. Разве что снобизм проявляется чуточку менее откровенно, чем в «Самоцвете» и «Магните», – но и только. Начать с того, что школьные истории, всегда отчасти основанные на притягательности снобизма для читателя, никуда не делись. В каждом выпуске любой газеты для мальчиков есть как минимум одна школьная история, их количество все еще немного превосходит количество рассказов о жителях Дикого Запада. Новые газеты не имитируют изощренную вымышленную замкнутую жизнь школ «Самоцвета» и «Магнита», здесь упор делается скорее на внешние приключения, но атмосфера внутри школьного сообщества (древние серые камни) очень похожа. Когда в начале рассказа представляют какую-нибудь новую школу, нам часто сообщают, причем почти всегда в одних и тех же выражениях, что «это была очень шикарная школа». Время от времени вдруг появляется история, якобы направленная против снобизма. Так довольно часто на газетных страницах возникает мальчик, учащийся на стипендию (сравните с Томом Редвингом из «Магнита»); или старые по существу темы представляются под немного иным углом зрения; или, когда между двумя школами идет отчаянное соперничество, каждая считает себя более «шикарной», чем другая, случаются драки, устраиваются розыгрыши, футбольные матчи и т. п., которые завершаются к разочарованию снобов. На поверхностный взгляд может показаться, что демократический дух прокрался в еженедельники для мальчиков, но при более близком рассмотрении видно, что они просто отражают горькую зависть, живущую внутри класса белых воротничков. Их истинная функция состоит в том, чтобы позволить мальчику, посещающему дешевую частную школу (но не муниципальную), почувствовать, что в глазах Бога его школа так же «шикарна», как Вестминстерская или Итон. Чувство школьной спайки («Мы – лучше, чем те ребята, что за забором») – вещь, почти незнакомая реальным детям рабочих, – по-прежнему культивируется. Подобные истории написаны разными авторами и, конечно же, сильно отличаются друг от друга по тональности. Одни разумно свободны от снобизма, в других тема денег и происхождения эксплуатируется даже более бесстыдно, чем в «Самоцвете» и «Магните». В одном из рассказов, попавшихся мне на глаза, большинство школьников было из титулованных семей. Если в рассказах появляются персонажи – выходцы из рабочего класса, то обычно это либо комические фигуры (с непременными шуточками насчет бродяг, осужденных и т. п.), либо боксеры-профессионалы, акробаты, ковбои, профессиональные футболисты и солдаты Иностранного легиона – иными словами, авантюристы. Вы никогда ничего не узнаете из этих рассказов о жизни рабочего класса или вообще о жизни работающего человека. Изредка случайно можно набрести на реалистическое описание, скажем, труда в угольной шахте, но скорее всего оно будет лишь фоном для какого-нибудь сногсшибательного приключения. Во всяком случае, центральный персонаж шахтером никогда не будет. Мальчика, который читает эти газеты и которому в девяти из десяти случаев предстоит всю жизнь проработать в магазине, на фабрике или в офисе на ничтожной должности, – подталкивают к тому, чтобы он ассоциировал себя с людьми, занимающими господствующие позиции в обществе, а лучше всего с теми, кто никогда не испытывал недостатка в деньгах. Вновь и вновь возникает фигура вроде лорда Питера Уимзи, на вид – идиота, который говорит, манерно растягивая слова, и не расстается с моноклем, но в моменты опасности всегда выступает вперед. (Этот персонаж особенно популярен в рассказах о секретных службах.) И как обычно, все героические персонажи разговаривают на эталонном английском, как дикторы Би-би-си; отдельные действующие лица могут говорить по-шотландски, по-ирландски или по-американски, но тому, кто на звездных ролях, непозволительно проглотить даже одну букву. Здесь будет уместно сравнить атмосферу, присущую еженедельникам для мальчиков, с атмосферой женских еженедельников – «Оракул», «Семейная звезда», «Газета Пег» и другими. Женские газеты адресованы аудитории постарше, большей частью их читают девушки, которые сами зарабатывают на жизнь. Соответственно, и их отношение к жизни куда более реалистично. Считается, что почти все они должны жить в большом городе и иметь более-менее скучную работу. Секс, который там – табу, здесь превращается в одну из главных тем. Короткие завершенные рассказы и специальные публикации этих газет чаще всего из разряда «еще бы чуть-чуть – и все пропало»: героиня едва не теряет «своего парня» из-за козней соперницы, или «парень» лишается работы и вынужден отсрочить свадьбу, но в конце концов находит работу еще лучше. Другой излюбленный мотив – подмена ребенка (девушка, выросшая в бедной семье, оказывается дочерью богатых родителей). Что же касается остросюжетных историй, обычно печатающихся с продолжением, то чаще всего они основаны на бытовых преступлениях, таких как двоеженство, подлог, иногда убийство; никаких марсиан, смертоносных лучей или международных банд анархистов. Эти газеты настроены на правдоподобие, в их разделах читательских писем очевидна связь с реальной жизнью и обсуждаются подлинные, непридуманные проблемы. Например, колонка советов Руби М. Эйрес [28] в «Оракуле» чрезвычайно практична и хорошо написана. И тем не менее мир «Оракула» и «Газеты Пег» – это чисто фантазийный мир. И фантазия всегда одна и та же – притвориться, что ты богаче, чем есть на самом деле. Основное впечатление, которое выносишь из чтения почти каждого материала этих газет, – это чудовищное, ошеломляющее «украшательство». Персонажи – определенно люди из рабочей среды, но их повадки, внутреннее убранство их домов, их одежда, их взгляды и прежде всего их речь, безусловно, принадлежат среднему классу. Все они живут на доход, превышающий реальный на несколько фунтов в неделю. Излишне говорить, что это впечатление, которого намеренно добиваются издатели. Задача состоит в том, чтобы показать усталой фабричной девчонке или вконец измотанной матери пятерых детей вымышленную жизнь, в которую она мысленно помещает себя, – не в качестве герцогини (такая условность отошла в прошлое), но, скажем, в качестве жены банковского служащего. Не только жизненный идеал рисуется как стандарт существования людей с доходом от пяти до шести фунтов в неделю, но и молчаливо подразумевается, что именно так и живет рабочий класс. Главные проблемы просто опущены. Например, признается, что люди иногда теряют работу, но тучи непременно рассеиваются, и потерявший одну работу обретает другую, лучше прежней. Никаких упоминаний о безработице, являющейся порой постоянным и неизбежным обстоятельством жизни, никаких упоминаний о пособиях по безработице, никаких упоминаний о профсоюзном движении. Нигде ни малейшего намека на то, что с системой как таковой может быть что-то не так; существуют только личные неприятности, которые в основном являются следствием чьих-то происков и которые, так или иначе, будут улажены в последней главе. Тучи всегда рассеиваются, добрый работодатель повышает зарплату Альфреду, и работа находится для всех, кроме пьяниц. Это тот же мир «Самоцвета» и «Магнита», разве что здесь вместо автоматов – флердоранж. 28 Руби М. Эйерс (1883–1955) была плодовитой и популярной романисткой и автором рассказов романтического толка, по многим ее романам сняты фильмы. Несмотря на то что сочиняла она в романтическом ключе, ее советы в постоянной колонке в «Оракуле» были сугубо практичными и, возможно, казались еще более убедительными из-за широкой популярности ее беллетристики. Мировосприятие, внушаемое данными газетами, – это мировосприятие какого-нибудь исключительно глупого кадета Морского корпуса [29] выпуска 1910 года. Да, так можно сказать, но это ничего не изменит. В любом случае чего еще вы ожидаете? Разумеется, ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову заменять так называемые дешевые ужастики реалистическими романами или трактатами по теории социализма. Приключенческий рассказ по природе своей должен быть более или менее отстраненным от реальной жизни. Но, как я старался это донести, нереальность мира «Магнита» и «Самоцвета» не так уж безыскусна, как кажется. Эти газеты существуют благодаря конкретному запросу, потому что мальчикам в определенном возрасте необходимо читать о марсианах, смертоносных лучах, медведях гризли и гангстерах. И они получают то, что ищут, но получают в упаковке из иллюзий, которые их будущие работодатели считают для них надлежащими. В какой мере люди черпают свои жизненные представления из художественного вымысла, вопрос спорный. Лично я верю, что на большинство людей романы, сериалы в периодике, фильмы и тому подобное оказывают гораздо большее влияние, чем они готовы признать, и с этой точки зрения наихудшие книги зачастую могут оказаться самыми важными, поскольку именно их первыми прочитывают в детстве. Вполне может статься, что многие люди, считающие себя чрезвычайно утонченными и «продвинутыми», на самом деле через всю жизнь проносят тот воображаемый мир, который обрели в детстве, читая, например, Сэппера или Йэна Хэя [30] . Если это так, то двухпенсовые еженедельники для мальчиков – явление величайшей важности. Это то чтиво, которое поглощают в возрасте между двенадцатью и восемнадцатью годами очень многие юноши, возможно, большинство английских подростков, включая тех – а их немало, – кто никогда не будет читать ничего, кроме газет; и из этого чтива они впитывают некую систему представлений, которую сочли бы безнадежно устаревшей даже в главном штабе Консервативной партии. Впитывают тем лучше, что все делается непрямо; убеждением в том, что главные проблемы нашего времени просто не существуют, что нет ничего дурного в неограниченной свободе капитализма, что иностранцы – всего лишь ничтожные чудаки и что Британская империя – это нечто вроде благотворительного концерна, который будет существовать вечно, их накачивают незаметно, исподволь. Учитывая то, кому принадлежат эти газеты, трудно поверить, что делается это ненамеренно. Из двенадцати изданий, о которых я веду речь (включая «Триллер» и «Детективный еженедельник»), семь являются собственностью «Амальгамейтед-пресс» – одного из крупнейших в мире издательских синдикатов, контролирующих более сотни различных газет. «Самоцвет» и «Магнит» тесно связаны с «Дейли телеграф» и «Файнэншл таймс». Одного этого достаточно, чтобы возникли определенные подозрения, даже если бы не было столь очевидно, что истории, печатающиеся в этих еженедельниках, политически выверены. Вот и выходит: если вы испытываете потребность в мире фантазий, чтобы совершить путешествие на Марс или голыми руками сразиться со львом (а какой мальчишка ее не испытывает?), вам не остается ничего иного, кроме как мысленно отдаться во власть людям вроде лорда Камроуза [31] . Потому что конкурентов нет. Различия между многочисленными газетами, составляющими эту цепочку, ничтожны, а других того же уровня не существует. И тут возникает вопрос: почему нет газеты левого толка для мальчиков? 29 Морской кадетский корпус был основан в 1895 году, чтобы способствовать национальным интересам, готовя смену силам Королевского военного флота. В семилетнем возрасте Оруэлл был членом кадетского корпуса. 30 Сэппер ( англ. Sapper – сапер) – псевдоним Германа Сирила Макнила (1888–1937) – автора приключенческих рассказов и создателя популярного персонажа Бульдога Драммонда. Йэн Хэй (1876–1952) был шотландским прозаиком и драматургом. Его «Первая сотня тысяч» (см. подробнее в очерке «Внутри кита») давала пропагандистскую интерпретацию действий Первой армии лорда Китченера во Франции в начале Первой мировой войны и имела широкую популярность. 31 Уильям Эварт Бери (1879–1954) – барон Камроуз (1929), виконт (1941), начал свою трудовую жизнь в качестве репортера и поднялся до владельца (вместе с братом, лордом Кемсли) империи периодических изданий, которая включала в себя «Санди таймс», «Дейли телеграф», «Файнэншл таймс», двадцать две провинциальные газеты и около семидесяти журналов, в том числе «Женский журнал» и «Бокс». В 1939 году он недолго занимал пост инспектора по отношениям с прессой в Министерстве информации.

Конец ознакомительного фрагмента.