– - У, какой бычок хороший кто-то выкинул!
– - говорит отец и нагибается.

Мама не дает ему денег на сигареты.

Дома отец раскрутит бычок, вытряхнет из него табак в специальную банку и будет крутить из газеты самокрутки. Я ему помогаю иногда. Мама бесится.

Это все потому, что мама хочет, чтоб я знала английский, потому что это престижно.

А я сижу на курсах английского и сочиняю всякие странные истории.

– - Нет, в эту школу я свою дочь не отдам, -- говорит мама.
– - Ни за что!

Я сижу за столом и ковыряю ложечкой пирожное "Наполеон". У меня почему-то нет аппетита, сама не понимаю, как так вышло, но мне не лезет в горло эта сладость. Что-то не так.

– - Мила, ты или доедай, или уходи!

Но я не могу расстаться со сладостью и продолжаю мурыжить "Наполеон".

– - Возьми пирожное с собой и иди в комнату, посмотри телевизор, -- говорит тетя.

Я беру в одну руку блюдце с пирожным, в другую -- чашку с чаем и выхожу в коридор, стараясь не задерживаться долго рядом со зловещим зеркалом в темной нише.

Ставлю чашку и блюдце на журнальный столик и замечаю на нем журнал с красавицей на обложке. Тянусь к нему, открываю... и ухо ловит из-за стены снова мамин нервный голос:

– - Никогда моя дочь не будет учиться в этой школе! Весь город гудит! Да, убил девочку...

Я все еще смотрю в журнал, но не могу читать то, что в нем написано.

– - Да, случайно разоблачили... Кто-то видел, как он вез на велосипеде девочку в сторону леса... Да, ну как она могла подумать что-то такое: учитель ведь... любимый учитель рисования!.. Да, представь, пишут, что сперва надругался, а потом задушил и расчленил... Ужас, ужас, а теперь моя дочка пойдет в эту школу? Да никогда! Я уж лучше взятку дам директору гимназии соседней, туда иначе ведь не пролезть... И английский там на уровне...

Я сижу, положив на колени журнал, и зачем-то часто-часто стучу по зубам чайной ложечкой.

Я думаю о том, что значит "надругался и расчленил".

И не понимаю. Но что значит "задушил" -- понимаю вполне.

А потом думаю о том, как здорово ехать на велосипеде. В лес. Там большие деревья. Огромные зеленые кроны над головой. Смотрят на тебя сверху, как боженька. Пахнет травами и каким-то волшебством. И девочка едет и думает о том, чему ее всегда учили: нужно быть внимательной, когда едешь на багажнике велосипеда, а то нога может попасть в колесо. Но так трудно думать про ногу и колесо, когда ты такая счастливая! Что может быть лучше, чем ехать на велосипеде в лес!... У меня перед глазами проносилось зеленое, шелестящее... А потом...

Как же так может быть?

От самого большого счастья, какое только можно представить, -- к "надругался", "задушил", "расчленил"...

Как же так можно?

Я не могла представить, не могла и только сидела и стучала чайной ложечкой по зубам...

А когда мы уходили и я надевала в коридоре шапку -- в зеркале долго смотрела себе в глаза, словно надеялась найти ответ, словно хотела поймать взгляд той девочки, которая была как я и которая теперь не как я -- потому что мир весь и разом открылся ей во всей полноте. Во всей безграничной своей черноте.

Потому что на ее месте могла быть я.

В тот вечер я просто заговорила с человеком, стоявшим по ту сторону нашего железного забора. Забора из тонких железных прутьев, из которых даже какой-то узор составлен.

Он что-то спросил, как меня зовут.

Я просила угадать. Никто никогда не мог угадать мое имя. Я это знала, мне нравилось так развлекаться. Я помню, что на мне была пухлая красная куртка и красная в белую полоску шапка-буратинка с помпоном. (Мода такая, у многих в нашей детсадовской группе были такие шапки.)

И он стал угадывать. Это была очень веселая игра. Я смеялась и ходила вдоль забора -- и он со своей стороны.

– - Катя?

– - Маша?

– - Таня?

– - Лена?

– - Нет, -- смеялась я.
– - Совсем нет!

Я его совсем замучила.

– - Мила. Меня зовут Мила, -- сказала я наконец с неописуемой гордостью.

– - А может, теперь, Мила, ты поиграешь со мной в мою игру?

Эта игра мне не понравилась.

– - Ну, не хочешь -- как хочешь, -- сказал он, застегивая штаны.
– - А хочешь -- пойдем погуляем?

– - Нет, -- гулять мне не хотелось.
– - Я пойду домой.

И потом больше всего на свете я сожалела, что не запомнила его лица. Совсем не запомнила. И так и не узнала, был ли это тот самый, которого посадили, или другой. Мне хотелось, чтобы тот (хотя что он делал тогда вечером в нашем дворе, в другом районе, далеко от той самой школы?).

Больше мне не нравилось мое имя.

И мне не очень-то нравилась я. Самая замечательная девочка на свете не играла бы в такие игры.

Но я была жива -- правда, временами мне казалось, что уже то, что я жива, а ту, другую, закопали в лесу, это неправильно, и в этом тоже виновата -- я. Миром управляла девочка в шапке-буратинке -- и она совершила ошибку.