Шрифт:
– Так не с семейством жить-то будешь. С Раисой. Она особа взбалмошная немного, да это пройдет.
– Нет, папа, ни за что! Она не взбалмошная, она форменная истеричка. И… и я убедился, это совсем чужой мне человек. У нас разные интересы. Да и рановато мне жениться. Я курса не кончил. Я не знаю, что мне делать. Как человек чести я должен был бы жениться, все-таки я кругом виноват, чего уж тут. Но как представлю… От ее сюсюканья по утрам всего передергивает. И тут же без перехода может безобразнейшую сцену закатить… Нет, нет, только не это! И что теперь делать, ума не приложу.
– Как что? Аборт.
– Да она в жизни не согласится. Она хочет этого ребенка.
– Больше-то она замужества хочет, чем ребенка. Она еще плохо представляет, что это такое – в наше время ребенка рожать. Приводи ко мне. Придется на старости лет за твои глупости расплачиваться.
Отец назначил Раечке прием на 26 октября. С утра Жорж направился на Спиридоновку. Улицы были мертвы. Откуда-то с Пресни все явственней слышалась стрельба. Из Старопименовского выскочил отряд конной полиции, обдав жаром лошадиного пота и матерной руганью, исчез за поворотом на Большую Садовую.
Жорж перебежал Тверскую. За Триумфальной площадью темные фигуры таскали мешки, матрасы, какие-то щиты – строили баррикады. Разумнее всего было б вернуться. Но поди знай, что творится в городе, долго ли это продлится, в декабре пятого стреляли недели две. А сроки не ждут. Жорж ускорил бег. В Благовещенском, у Патриарших было пока спокойно. Стреляли в стороне, за Садовым кольцом.
В доме Вязовых царила паника. Ольга Леонтьевна металась от окна к окну и места себе не находила.
– Вы слышали, Жорж? Там пушки стреляют.
– Да помилуйте, какие пушки! Откуда они в Москве возьмутся?
А тут и грохнуло. Как только стекла выдержали!
Жорж не дал себе ни мига на размышления. Он сурово насупил брови и как скомандовал:
– Рая, одевайся! Идем к отцу. Скорее!
– Куда, Жорж? Там же опасно, стреляют, – захлопотала Ольга Леонтьевна.
– Стреляют в районе Пресни. Успеем. Если что – Рая останется у нас. Будем связываться по телефону.
Столь решительный тон успокоил дом Вязовых, Рая быстро оделась, вышли.
Баррикаду строили уже рядом, на Тверской. Чернобородый мужик с красной повязкой на рукаве схватил Жоржа за грудки:
– Давай, барин, помогай делу революции. В Петрограде Советы взяли власть. Сбежал твой Керенский, а все Временное правительство арестовано. Так что не стесняйся, барин, поворочай с нами булыжнички. Власть теперь наша. И барышня твоя пущай потрудится на рабочий класс.
Со всех сторон их обступала разгоряченная азартом предстоящей драки толпа. Несколько человек были вооружены винтовками, остальные – булыжниками, вывороченными тут же из мостовых. И страшно, и противно, и не знаешь, как повести себя, чтобы не раздразнить эту публичку, жаждущую скандала и немедленного мордобития.
– Да, да, я готов… Только вот что – моя дама… моя девушка больна. Я веду ее к доктору.
– Знаем, знаем, все больные! Пущай камешки поворочает, здоровей будет.
Смешки из толпы разозлили Жоржа. Он ударил чернобородого по рукам:
– А ну отцепись! Я как людям говорю – человек болен! Веду к врачу. Вон вывеска – напротив!
Что подействовало – взрыв гнева или мелькнувшие впереди, у Страстного монастыря, какие-то тени, Жоржу было неведомо. Но толпа расступилась, их пропустили.
Жорж так никогда и не узнал, как Андрей Сергеевич сумел уговорить Раечку отважиться на аборт. Но дело было сделано. Рая отлеживалась после операции в маминой комнате, куда Жоржа не пускали, да он и не стремился. Он страдал в одиночку о том, что взрослая жизнь начинается так нелепо – с убийства человеческого зародыша из-за собственного эгоизма и наивности, в двадцать семь лет непростительной. Вообще эти дни были мрачные. На улицу не сунешься, там стреляют, и теснота новой квартиры была особенно невыносимой. Знали бы, что ждет эту квартиру в недалеком будущем, к чему эта стрельба за воротами!
Через неделю Рая оправилась от аборта. Она была мрачна, погружена в свою печаль и на Жоржа не поднимала глаз. Проводить домой попросила Николая. Тот с радостью согласился. Он не спускал с Раи восторженных глаз, с максимализмом гимназиста-старшеклассника осуждал брата за бессердечие, не ведая, сколько подобных операций придется делать самому и будущей жене, и любовницам своим.
Вернулся Николай через час, возбужденный азартом ужаса. Страх и любопытство путали его сбивчивую речь. Весь город в руинах, у Никитских ворот разбомбленные дома, обгорелые стены. Война, война в самом центре Москвы!