Исай Ильич, когда пребывал в добром расположении духа, рассматривал снимки Жоржа, цокал языком и похваливал:

– Ой, Жора, орлиное крыло растет! Ой, Жора, как бы вы не улетели от меня!

– Ах, Исай Ильич, кому нужны эти орлиные крылья? Да и далеко мне до всяких полетов. – Но был польщен.

Нас всех подстерегает случай. На сей раз – счастливый.

Жорж запомнил это день – 9 мая. У Триумфальных ворот бог весть по какой причуде решил снять толпу в ожидании трамвая. Дважды щелкнул затвором, ловя косой луч солнца, пробивающий насквозь людское скопление и маленьким зайчиком уместившийся на плече господина, ставшего чуть в отдалении от всех. Но в момент съемки – Жорж не успел отреагировать – возникла вторая фигура, испортившая всю композицию. Чуть аппарат не разбил с досады! Только печатая испорченный непрошеной фигурой снимок, увидел: некий тип, довольно изысканно одетый в твидовую пару, вытягивает из кармана того господина, что стал отдельно от толпы, бумажник. В следующем кадре тот же тип опасливо оглядывается – аккурат в сторону камеры. Жорж сделал еще снимок, максимально увеличив лицо застигнутого вора, молодого человека с прямым набриолиненным пробором и пошлыми усиками.

Едва дождавшись утра, Жорж отправился в ближайшую газетную редакцию, испытывая при сем совершенно юношеский трепет, как в те далекие времена, когда таскал по газетам и журналам свои опусы.

Как давно не бывал он в этих темных, сырых коридорах с их бесконечной сутолокой, запахами казеинового клея, чернил, влажной бумаги и типографской краски. И, как встарь, его тоже охватывает суетливое волнение, беспокойство, нетерпение… Вопрос – на бегу, ответ – тоже на бегу:

– Отдел иллюстраций – третья дверь направо.

Оказавшись после мрачного коридора в зале, щедро залитом солнцем из широченного венецианского окна, Фелицианов ослеп на мгновение и не сразу понял, что вопрос: «Вы к кому, товарищ?» – именно к нему и обращен.

– Пока не знаю, в общем-то, все равно… Я вот что принес.

«Все равно» прилепилось к Фелицианову как редакционная кличка, а фотографии произвели фурор.

– Надо Михал Ефимычу показать.

Жорж осмотреться не успел, повели к Михаилу Ефимовичу.

За дверью, обитою дерматином, Фелицианов ожидал увидеть надутого советского чиновника – важного, облеченного властью и посему блюдущего неприступное достоинство. Виделся полувоенный френч, сияющие ваксой сапоги, заправленные в галифе, а физиономия при сем простецкая. Ничего подобного. Из-за массивного стола выскочил быстрый человечек в клетчатом серо-малиновом свитере под незастегнутым пиджаком с пронзительными глазами из-под кругленьких очков и хитроватой ироничной улыбкой.

– Посмотрим, посмотрим, что вы там принесли. – И Жорж вмиг почувствовал неловкость. Ну в самом деле, подумаешь, шедевр фоторепортажа.

Но, увидев, что принесли, человечек загорелся азартом.

– В номер! Немедленно в номер! Это ж сенсация, такого еще никто не видывал. Вор за работой. Нет, не так – трудовые будни карманного вора.

Достал червонец из ящика стола, протянул Фелицианову:

– Это ваш гонорар. – И к сопровождавшему: – А вы, Николай, поработайте с товарищем. Товарищ – как вас? Да, да, спасибо… Товарищ Фелицианов – перспективный товарищ, и глаз, и хватка – все есть.

На сем аудиенция закончилась.

Уже в коридоре Фелицианов познакомился наконец с Колей Бодровым, заведующим отделом фотоиллюстраций – молодым человеком лет двадцати трех на вид, в зеленой бутылочного оттенка вельветовой толстовке, подпоясанной солдатским ремнем. Коля был добродушен и простоват. Хотел было перейти на «ты», Жора, но Георгий Андреевич достаточно мягко, но безоговорочно потребовал отчества (Павлович оказалось, как император Николай Первый) и установил вполне официальную дистанцию отношений.

С этого дня Фелицианов каждый четверг приносил в газету новые снимки. Иные изредка попадали на полосу. А «Трудовые будни карманного вора» так и не напечатали – Мария Ильинична не велела. Все-таки «Правда» – орган Центрального комитета Коммунистической партии, здесь не место портрету уголовника. А червонец, щедро подаренный Кольцовым, потихоньку вычли из последующих, гораздо более скромных гонораров.

Сирень расцвела сразу, вдруг, в одну ночь, когда ее не ждали. Еще казалось, что весна продлится долго, ведь ясень под окном только-только выпустил свежие лапки. А вот уже лето и легкая грусть, что оно пролетит быстрее сна. И эти запахи – сирени, мокрого асфальта, травы, пробившейся из булыжника, свежие-свежие и чуть душноватые. Они взывают к свободе, хочется бросить все к чертовой матери, сесть в пригородный поезд и умчаться на нем куда глаза глядят.

В таком-то легковесном состоянии, неприличном для человека, достигшего возраста Иисуса Христа, Жоржа Фелицианова несло по Цветному бульвару. Потом уже, задним числом, он так и не смог вспомнить, почему, как он там оказался, зачем, с какой стати?

О чем-то он радостно думал, но словам его мысль не подчинялась, она в тот миг была склонна к воплощению музыкальному и романтическому. То этюды Шопена, то «Утренняя серенада» Шуберта. В таком вот настроении летишь, летишь и не отдаешь себе отчета, не видишь, куда прешь. Пока не напомнят грубым окриком. Жорж налетел с размаху на старую и злую бабку с кошелкой. Старуха на ногах-то удержалась, но из кошелки высыпалась картошка… Серенада разлетелась вдребезги.

– Ирод бешеный! Супостат! Чтоб твои зенки слепые повылазили!

– Простите, простите, ради бога… Я виноват, я все подберу, – забормотал Жорж, и это было жалко и бессвязно.

Он усадил старуху на ближайшую скамейку, стал подбирать проклятую картошку, вот уж действительно – чертов плод. А с соседней скамейки эту сцену наблюдала смешливая девица. Очень премиленькая. Таких красоток рисуют гимназистки пятого класса в тетрадках, одевая в маркиз с пышными прическами. Волосы ее тоже были пышны и белокуры, и вся она светилась чистотой. Чистотой и невинностью. И смех у нее был какой-то девственный, невинный и очень звонкий. Такой, что в иной миг остро хотелось грубо надругаться над ее чистотой и невинностью. Конечно, ей забавно и весело наблюдать, как еще минуту назад элегантный и гордый мужчина, весь теперь красный и неловкий, подбирает с земли картошку, влажные клубни не слушаются его нервных пальцев, норовят выскользнуть. Жорж оглянулся на девичий смех, посмотрел строго и надменно, сказал: