Сейчас можно идти спать. Очень странная ситуация складывается. Такая же странная, как и происшествие с Кузьмичом: Кургузов убит. Что ж, Струге и не верил, что ему звонил он. Перестал верить после сегодняшнего разговора. И не потому, что Пащенко сказал – мол, убит Кургузов. Убит сутки назад, следовательно, и звонить не мог. А потому что восемь лет назад никто Кургузова в зале суда наручниками по голове не бил. И уж кто мог бы забыть о таком, так это сам Струге. Однако судья точно знал – ничего подобного в том процессе не происходило. Бросил шар наудачу, а тот взял да и повалил все кегли. Кургузов, точнее тот, что звонил, против наручников и собственного унижения ничего не возражал. Значит, не знал истинного положения дел.

Но Антон Павлович на этот заброс никогда не решился бы, не произнеси звонивший издевательскую фразу в ответ на угрозу судьи. «Я сейчас обмочусь». У Кургузова недержание, еще в далеком детстве ему бабка твердила – бойся собак и быков. «Если, – грит, – увидишь быка с красной тряпкой, знай, внучок, то – убийца. Хозяева его специально метят, чтобы другие осторожнее были». В общем, предупрежден – значит, вооружен. Вскоре маленький Кургузов увидел вышеописанного быка, юный организм не выдержал и описался. Причем поломка случилась настолько серьезная, что тот вынужден был жить с ней оставшиеся годы. На это недомогание, собственно, и напирал адвокат, ходатайствуя об изменении меры пресечения Кургузову.

«Спрашивается, – думал Струге, закинув руки за спину и глядя в потолок, – может ли человек, мочащийся при всяком более-менее страшном случае, юморить на эту тему?» «Я сейчас обмочусь». Для Кургузова тут шуткой бы и не пахло. Пахло бы другим.

А сообщение Вадима – это лишь подтверждение внезапно появившейся безумной версии. И что теперь? Версия найдена, а жизнь от этого легче не становится. Кургузов, зачем-то покрашенный иранской хной, коченеет в морге, а Струге по-прежнему коротает дни в компании младшего сержанта Крыльницкого. Кто же тогда Звонарева убил?..

Мысль напрашивалась, но Струге стеснялся формулировать ее в своем сознании. Вывод может быть только один. Кургузов, горя местью, подрядил на работу какого-то мастака, который теперь и выполняет задание в точном описании заказчика. Антону сразу припомнился случай, как однажды в Питере обиженный на своего руководителя завхоз нанял двоих отморозков, попросив не просто убить начальника-обидчика, а убить так, чтобы месть выглядела исчерпывающе. Директора следовало забить металлическими трубами, после чего вбить в ухо гвоздь – «двадцатку». Но в Питере, в этом провинциальном городе, рождающем выдающихся личностей и пропитанном духом пушкинизма, к серьезному отношению к делу молодежь просто неспособна. Получив задание, двое подлецов тут же направились в милицию, и вскоре заказчик был изобличен. Другое дело Тернов. Тут люди серьезные, хоть во власть и редко выходят. Кургузов дал денег и сказал – топором. И мужик в пуховике, имея безотказную «беретту» за поясом, точит топор и идет с ним на дело. Все как у взрослых. Обещания нужно выполнять.

А сейчас Кургузов мертв, и проблема в том, что подрядчик об этом просто не знает. Получил пятьдесят процентов, как и положено, авансом и во что бы то ни стало стремится довести дело до конца.

Струге был уверен в том, что в оплаченный заказ входила и такая услуга, как третирование судьи по телефону. Теперь, когда нужда заставила Антона вспоминать все обстоятельства дела, он был уверен в том, что, позвони Кургузов сам и ответь он, Струге, в трубку – «алло», мочевой пузырь бывшего зэка тотчас воспользовался бы возможностью расслабиться. Антон Павлович очень хорошо помнит финал того процесса.

«…к восьми годам лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима» – и из-под прутьев решетки стала выбегать, пузырясь, большая лужа.

Как-то мало вяжется с этим фактом хладнокровный тон, которым произносится обещание зарубить судью топором. Два полярных выражения несогласия с приговором. Вряд ли они могли исходить от одного лица, потому как зона – не профилакторий для лечения заболеваний, связанных с детскими испугами.

Да… Произнеси Струге такую версию при зампрокурора, тот не преминет этим обстоятельством воспользоваться, чтобы отомстить. «Вместе с Крыльницким выносили?»

Зато есть хотя бы какое-то, да объяснение. Чего не скажешь о поиске мотивов убийства Кургузова, например. Или о причинах, заставивших освободившегося заключенного краситься иранской хной.

И сон, о котором так мечтал Антон, навалился на него, как перина. Сначала опустился, холодя чистым наперником, а минуту спустя, придавливая все сильнее, стал окутывать теплом и безразличием…

Маленький человек в черном пуховике сделал два быстрых шага и, застопорившись на ходу, скользнул по зеркальной глади замерзшей за ночь лужи. Еще вчера вечером он проезжал здесь, стараясь не провалить свой «Nissan-Cefiro» по самые пороги. Мягко выруливал, почти не надавливая на педаль подачи топлива. А сегодня – удивительно – по этой луже можно ходить, как в рекламе «UMBRO». Можно даже подпрыгнуть, если не жаль ног. А чему удивляться? Вечером было плюс один, в двенадцать ночи – минус восемь, а в два часа уже двенадцать ниже нуля. При такой странной для Сибири погоде утром можно выходить на лодке за судаком, а вечером на месте лова кататься на коньках.

Почему человек так хорошо помнил время? Он этой ночью, в отличие от судьи Центрального районного суда Струге, не спал. И сейчас, возвращаясь в почти пустую однокомнатную квартиру в центре города, чувствовал себя слегка утомленно. Слегка, потому что дела, которые некоторые люди свершают ночью, требуют огромного нервного напряжения. А это напряжение не может отпустить сразу после выполненной работы. От любого рискового труда, как и от сильнодействующих лекарств, организм нужно отучать постепенно. Прийти в квартиру, принять душ, выпить чашку зеленого чая, съесть яблоко. А уже потом, просидев у телевизора с полчаса, когда чувство усталости наконец-то проявится, медленно встать и лечь в заранее разобранную постель.