Об этом Тамара и хотела написать, для этого и искала слова все время от той минуты, когда вошла в вагон на Ярославском вокзале, до той, когда уже открывала деревянные ворота, выходящие на пустое узкое шоссе возле деревни Махра.

Когда-то это называлось пансионатом комбината «Известия» и сюда давали путевки сотрудникам. Потом пансионат зачах, путевки давать прекратили, вывеску с ворот сняли, место стало называться просто Известиями, и приезжали сюда на лето теперь только те, кому по детским воспоминаниям или еще по какой-нибудь непонятной причине оставались дороги эти обветшалые домики на холме под соснами.

Никаких оснований, кроме птичьих прав, не имелось для того, чтобы здесь жили именно эти, а не какие-нибудь другие люди. Комбинат «Известия» был теперь представлен разве что несколькими пенсионерками, когда-то работавшими в литературных журналах или в типографии. Слухи о том, что скоро отсюда всех выселят, развалюхи снесут, а землю отдадут монастырю, который предъявляет на нее права в виде летописей времен Ивана Грозного, – ходили каждый год. Но ничего не сносили, никого не выселяли, домики продолжали ветшать, но не разваливались, а монастырь белел напротив известинского холма за речкой Молокчей.

Тамара получила здесь комнату тридцать пять лет назад. То есть ничего бы она, конечно, тогда не получила – кто бы дал комнату девчонке, только что пришедшей на работу в журнал «Иностранная литература»! – но ей предложила пожить в пансионате старая редакторша по фамилии Шанматье. У Анны Викторовны Шанматье обнаружилась сестра, которая считалась пропавшей без вести в войну, и старушке разрешили навестить ее в Париже. Неожиданное разрешение привело Анну Викторовну в панику, она то бродила по редакционным коридорам с растерянным видом, то бежала в очередь за льняными скатерками – «а что туда можно отвезти в подарок, я просто не представляю!» – то замирала у себя за столом, глядя в одну точку.

Перед самым отъездом Шанматье вспомнила про Махру, и паника ее усилилась.

– Меня выживут! – испуганно шептала она Тамаре, которой в редакции отвели место за соседним с ней столом. – Не позволят, чтобы комната пустовала целый месяц, кого-нибудь поселят, скажут, временно, но выживут меня таким образом совсем, навсегда!

Тамаре казалось странным, что пожилой человек связывает слово «навсегда» с такой ерундой, как место в пансионате. Но старушку было жалко, и когда та попросила пожить в комнате до ее возвращения, Тамара согласилась. Почему бы и не пожить? Сосновый воздух, река, земляника, первые грибы и, главное, соседство интересных людей, которые работают в разных известинских изданиях, – все это было привлекательно.

Шанматье из Парижа не вернулась. Не с пансионатом оказалось связано для нее слово «навсегда», а с кладбищем Сен-Женевьев-де-Буа – там сестра ее похоронила. В редакции ей многие завидовали; Тамара поразилась, когда об этом узнала. Как можно завидовать смерти, пусть и в Париже, было для нее непостижимо. Оказалось, что зависть для большиства людей является самым сильным внутренним веществом; тогда она впервые это поняла.

Но понимание человеческой природы, приобретенное с помощью старушки Шанматье, не показалось ей существенным по сравнению с приобретением этой просторной местности, которую называли Махрой по имени деревни и Известиями по имени пансионата.

И каждый год после этого, и тридцать пять лет спустя Тамара по-прежнему проводила здесь лето, хотя все изменилось за это время в ее жизни.

Что особенного в Махре, сказать она не могла. Это было необъяснимо. Но когда она шла по березовой аллее, и не по аллее даже, а просто по широкой тропинке между березами к пятой даче, чувство, что она находится именно там, где и следует ей находиться, было у нее таким же определенным, как и в первый приезд сюда.

Внизу аллеи появился велосипедист, за ним бежали трое мальчишек и пудель Мак, названный в честь Иэна Макьюэна, романы которого переводил с английского его хозяин. Громко галдя и лая, все они промчались мимо Тамары.

А возле ее дома стояла тишина: никто из многочисленных известинских детей здесь не жил, их маршруты проходили стороною.

Воздух в комнате не успел еще застояться, ведь она уехала только вчера. Но Тамара все равно распахнула окно и глубоко вдохнула запах теплых сосен, наполнивший комнату.

Было бы понятно, если бы счастье от этого запаха и от этого покоя испытывал человек, привыкший к одиночеству, любящий его. Но она таким человеком не являлась точно, и ее здешнее счастье было поэтому необъяснимо.

Выглянув в окно, Тамара увидела Ингу Сергеевну и Веронику Андреевну. Они сидели за дощатым столом под соснами и пили кофе со сливками.

– Вернулись, Тамарочка? – спросила Инга Сергеевна. – Выходите к нам, мы вас кофе угостим.

Предложение было заманчивое: таких сливок, как у Инги Сергеевны, не было нигде. Даже в Италии Тамара ничего подобного не пила. Это было тем более удивительно, что молоко, с которого эти сливки снимались, Инга Сергеевна брала там же, где и все остальные известинские жители, в деревне за рекой. И хозяйка, у которой она его брала, была известна, и не только Инга Сергеевна к ней ходила. Но вот поди ж ты, сливок таких ни у кого больше не получалось. А ведь это не пироги и не борщ – необъяснимо, необъяснимо.