Шрифт:
Звонкая, запоминающаяся музыка, яркие костюмы, горящие глаза!
Все кружится, все влюбляются. Все танцуют и поют. Мужчины в черных фраках. Мужчины в голубых фраках. Гусарские ментики, цветастые рубахи цыган!
А женщины?!
Невозможно описать неистовство портных и фантазии актрис.
Тонны кружев, шелка, косметики, корсетов, вееров — личных! — от прабабушек, чудом уцелевших в нашем суматошном веке и кочующих с особыми мерами предосторожности по провинциальным театрам..
Все скользит, порхает в карнавальном представлении и он, Андрей, в самой гуще, жадно впитывающий все впечатления и совершенно не думающий, что завтра утром, да что там утром — ночью! — сапоги выше колена, ватник и старая кепка заменят ему голубой фрак. Вернее, не заменят: он просто и естественно перейдет из одного прекрасного мира в другой — из сочиненного в реальный!
Рассветная тишина вздыхающего леса, крики его пернатых, жесткие разноцветные мшаники, почти прозрачные тростники, огромные валуны, тысячелетиями шлифуемые ветром, снегом, дождем…
Бесчисленные косачиные стаи и свежий медвежий помет. Тогда хватаешься за ружье, меняешь дробовые патроны на пулевые… И поворачиваешь в обратную сторону, чтобы только не встретиться с низкорослым жестоким уральским медведем…
Серебристая змейка взметывается из расселины скалы перед твоим носом, когда ты лезешь, обливаясь потом, на верх увала, и грациозно замирает в угрожающей позе. Она ядовита, смертельно ядовита, и нужно набраться терпения, чтобы отодвинуться от нее на безопасное расстояние, не пугая резкостью движений — даже резкостью дыхания!
Все это — мир, в котором эхо выстрела только подчеркивает тишину и незаселенность огромной земли двуногими владыками…
Всякое проявление жизни — обыкновенное течение жизни! — казалось ему необыкновенным чудом, полным смысла, содержания, взаимосвязанности. Он все открывал заново, отчего и казалась ему жизнь прекрасной.
Он готов был плакать от расслабляющего чувства радости, видя отчеканенные осенью красные листья осин, и был жёсток и точен, как далекий предок, прихватывая ружье к плечу, соревнуясь с природой в скорости, ловкости, выносливости — выживает, царит сильнейший!
Он страдал, видя смятый ком перьев, недавно бывший в мощном, но грациозном полете изощренно красивой птицей!
С завидным аппетитом молодости он пожирал то, что оказывалось под этими перьями, приготовленное женами его новых знакомых. «Дичь лучше всего разделывать руками!» — и от прекрасного петуха оставались тщательно обглоданные кости, сытое довольство и легкие рассказы за столом, как и когда тот был убит…
В этих рассказах обязательно присутствовала роскошная мать-природа, сноровка и удачливость, которые, увы, доступны не всем, а только настоящим мужчинам-охотникам…
В голубом фраке было приятно рассказывать коллегам об общении с суровой природой.
Скатываясь с увалов, было приятно помнить, что после душа будет гримерный цех, костюмеры и изящный, ладно сшитый, а чаще и не совсем ладно, — во всяком случае — нарядный костюм!
Егор Седов не стал для него частью ни того, ни другого мира — только приложением к ним обоим. Егор был зауряден, сер и незаметен. Он раздражал своей старостью душевной, хотя и был старше всего лет на десять.
Главным в неприятии нового знакомца было то, что Андрей пытался понять его, а тот жил тихой невзрачной жизнью, без громких фраз и поступков, не навязываясь, не стараясь удивить и показать себя, словно уже прожил свою жизнь и не нуждается в том, чтобы его понимали и восхищались…
На первых ролях он никогда не был, казалось, и не претендовал на них.
На сцене был мало заметен, хоть и надежен, аккуратен в работе. Он никогда не опаздывал, никогда не забывал реплик, никогда не играл в зависимости от настроения, ни лучше, ни хуже — всегда одинаково профессионально работал.
Стрелял без промаха, но так редко, что мало кому удавалось видеть его в эффектной стойке Зверобоя.
Да и мало кто ходил в его компании на охоту. Попадались новички, но быстро охладевали к нему.
Каждую зиму он долго и старательно делал новую лодку. Одну. Делал, приспособив под верфь развалившийся сарай. И каждую осень свою проверенную, объезженную лодку — продавал.
Актеры театра, не скупясь, злословили о его деловитости.
В городе за его лодками была очередь на несколько лет вперед, потому что он делал за зиму только одну.
В театре и об этом говорили: мол, если уж зарабатываешь топором, — не кокетничай, ведь лодки стоят дорого!
На охоту, в охотничьи сезоны, — а он строго соблюдал правила и сроки охоты, — он ходил как на работу, каждый день. Трехжильный — говорили о нем, но и стожильный не смог бы долго выдержать такую нагрузку. Не меньше двадцати спектаклей в месяц, каждый день репетиции новых спектаклей, и каждую ночь и утро — многокилометровые походы и лазание но горам.