— Она, картошка-то, без хлеба легче, — ответил Афоня.

Картошку круто солили, запивали водой. Разговор вели неторопливый: слово — через картошку, другое — через глоток.

— Как там? — интересовался Никита.

— Сказывают, на Волге немца побили, — ответил Афоня то, что слышал по радио.

— Дело, — кивнул Никита.

Неторопливо очистили по картошке.

— Исправные мужики на войну едут, — сообщил, наконец, Никита.

— Дело серьезное, — высказал свое мнение Афоня.

— Который котелок-то мне отдал, спрашивал: как живете? Говорю: хорошо.

— А он?

— Интересуется: не голодно? Показываю ему на поля да огороды: вон сколько еды, говорю. И вас голодом не оставим. Только, говорю, вы там поприлежнее с ним, с Гитлером-то, чтобы каждая пуля без промаху. Обещался. Обратно, говорит, поеду, непременно, отец, тебе рапорт отдам.

— И отдаст, — сказал Афоня.

— А как же! — Никита улыбнулся. — Я ему, Афоня, так напрямки и сказал: дождусь, мол!

— Требовательный ты, мужик, знаю, — похвалил Афоня. — Своя-то служба как?

— Да так… Сменщика-то нет теперь, а поезда идут часто, — поведал Никита. — Старуха приходит, провожает поезда за меня часа три, пока высплюсь. А потом опять сам. Вишь, и постель устроил, как-нибудь пробьюсь до победы.

Расстались в сумерках.

Афоня пошел домой прямиком, через густой — в зарослях — лес, — знал свою дорожку. К березовой роще вышел, когда в небе уже висела луна. В голубом безмолвии под березами тихо спали могилы. По опрятным холмикам Афоня догадался, что могилы подправили еще по теплу. Вспомнилась встреча с Александром Павловичем Завьяловым. Позаботился, значит.

Еще раз обернулся и увидел, что белые надгробья лежат оправленные в траурные тени берез.

Через час уже сидел с берданкой на завалине магазина. Купавина потушила в домах огни. Но Афоня знал, что не все еще спят. Сухими глазами глядит в темноту бабушка Стукова, посылая молитвы в охрану своих остальных живых сыновей-солдат. Лежит в ночи без сна Альфия Садыкова из-за своей мелкой детворы, которая постоянно мается животами. Принимают подушки горькие слезы овдовевших солдаток, кающихся в одиночестве, что не успели вовремя затяжелеть…

Почти до нового года вторая военная зима прикидывалась милостивой. Как хитроватая хозяйка нежеланных гостей, зима с улыбкой проводила старый год, порадовав детвору катушками да играми, а потом, спрятав следы праздников под убродным снегом, сразу ударила сорокаградусной стужей, замораживая вагонные буксы, загоняя людей по домам, не выпуская малышню в школу. И все заметили, что дров припасено в обрез, что бескормица не за горами, и скот удержится только чудом. И, словно подтверждая невеселый людской подсчет, убавились продуктовые нормы.

Купавинцы еле держались домашним подспорьем, а на станции зима уже начинала свой разгул. Все чаще с поездов снимали больных людей, но и втрое расширенный медпункт не вмещал всех, кому нужна была помощь. Врачи определяли у них грипп, воспаление легких, а у некоторых даже тиф. И еще говорили, что ослабели люди.

До войны возле вокзала кроме двух киосков стояла еще вместительная зеленая будка, в которой был скорый ремонт обуви. С начала войны сапожная будка, как и ее соседи-киоски, закрылась. А после нового года большой висячий замок с нее сбили, потому что потеряли ключ, и повесили новый замок, поменьше. В будку стали складывать покойников.

С того дня старались не глядеть на нее купавинцы. Только любопытная ребятня, преодолевая страх, без дыхания приникала к щелям в деревянном щите, закрывавшем окно, и до рези в глазах всматривалась в полумрак. Далекий окрик милиционера Силкина отбрасывал ребятишек от будки, они рассыпались в разные стороны, а немного погодя купавинцы уже передавали друг другу:

— Там двое.

— Нет — трое.

— Мой говорил: двое.

— Погоди, что еще к вечеру будет…

Никакие строгости милиционера Силкина не могли остановить ребятишек, и купавинцы исправно получали сведения каждый день. А вскоре в разговорах заходило слово «копилка» совсем с недовоенным смыслом:

— Опять из «копилки» двоих в березовую рощу свезли…

Ребячья фантазия, услышанные случайно разговоры на веру принимались чаще всего женщинами.

— Слышали, в «копилке»-то лежит в милиционерской шинели?

— Неужели, милиционер?

— Нет, шпион!

— Ой!

— Переодетый. Сказывают, охранники станционные застрелили: наган у него нашли…

При всех скидках на давнюю слабость купавинцев ко всяким небылицам, в их словах была и доля правды. Да, лежал в «копилке» человек в милицейской форме, только не переодетый шпион, а настоящий милиционер — командировочный. И не убитый охранниками, а умерший в Поезде от отравления: купил где-то на станционном базаре у спекулянтов испорченные консервы. А сняли его с поезда действительно бойцы вооруженной охраны, потому что больше некому было.