– Вас. Надо бы нам все-таки поговорить, - как бы с вызовом сказал Зайцев.

– Что, мы с тобой завтра поговорить не успеем?
– нахмурился Жур. Завтра еще будет время...

– А может, мне завтра не приходить, - достал из кармана Зайцев пачку папирос "Цыганка Аза".
– Мне тоже без толку неинтересно тут толкаться, если не дают работы.
– И, слегка встряхнув пачку, так, что из нее наполовину выдвинулись три тоненькие папироски, протянул Журу.
– Курите...

Жур не взял папиросу. Жест стажера, видимо, не понравился ему. И слова не понравились. Жур еще больше нахмурился. Но Зайцев не придал значения этой хмурости и, еще раз встряхнув пачку, протянул ее Егорову.

– Хотя ты, кажется, не куришь.

– Иди домой, - опять сказал Жур Егорову. И слегка подтолкнул в плечо.

Но Егоров не уходил. Ему интересно было, чем кончится разговор Зайцева с Журом.

Зайцев размял папиросу в пальцах.

– Мне все-таки непонятно, Ульян Григорьевич, чем я вам не угодил. Ведь все-таки, как ни крутить, этот Соловьев убийца, хотя и ваш знакомый...

– Он приятель мой, - сказал Жур.
– Хороший старый приятель, с молодых лет...

– Ну, тем более. Но я-то тут при чем? Я действовал согласно инструкции.

– Что, в инструкции сказано, что надо бить по глазам?

– В инструкции это не сказано, - чиркнул спичкой Зайцев и стал смотреть на огонек, раньше чем прикурить.
– Но понятно, что если убийца с топором, надо действовать решительно и смело. И не целовать убийцу. В инструкции прямо говорится...

– Что ты мне тычешь инструкцию?
– отогнал Жур от себя рукой дым от папиросы Зайцева.
– В инструкции всего не запишешь. Где, в какой инструкции сказано, что делать, когда хорошая, честная женщина живет с бандитом и любит его?

– У меня еще не было такого случая, - не понял Зайцев, к чему такой поворот в разговоре.

– И у меня раньше такого не было, - сказал Жур.
– Ты вот инструкции читаешь. Прочитал еще книгу какого-то Сигимица...

– А что, инструкции не надо читать?
– перебил его Зайцев.
– Вы считаете, не надо?

– Нет, надо, - подтвердил Жур.
– Но надо еще согласовывать инструкцию со своим умом, со своей совестью и с сердцем, если оно не деревянное...

Эти слова не удивили Егорова. Он даже уловил и противоречие.

– А я, - вдруг вмешался в разговор он, - а я, вы считаете, товарищ Жур, поступил неправильно, когда подал пальто этому Буланчику? Я ведь тоже, выходит, послушался своего сердца...

– Ты - это другое дело, - оглянулся на Егорова Жур.
– Может, ты и правильно поступил...

– А почему же вы на меня сказали, что я эта... сестра милосердия?

– Ну, я тоже не святой, - улыбнулся Жур. Как-то непривычно для него, почти растерянно улыбнулся.
– Я тоже могу ошибиться. И у тебя это как-то не к месту получилось. Но вообще-то нигде не сказано, что арестованного надо обязательно морозить. Ты правильно поступил, дал ему пальто, но подавать пальто не надо было. Это смешно. Но ты погоди, ты сбил меня. Я чего-то хотел ответить Зайцеву.

– Вы хотели мне ответить, чем я вам не угодил.

– Да что, дело в том, что ли, чтобы мне угождать?
– опять нахмурился Жур.
– Ты можешь угодить любому начальству. Но дело не в этом. Ты обязан, мы все обязаны угождать всему народу в его трудной жизни...

– Ну, всем я угодить не могу, - скатал Зайцев окурок, как шарик, и бросил в высокую вазу для окурков.
– Это значит, и бандитам надо угождать. И ворам...

– Воры и бандиты - это не народ.

– А откуда же они берутся?
– прищурился Зайцев.

– Вот над этим и надо подумать, - поднял брови Жур.
– Надо понимать, как живут люди. В инструкции этого всего написать нельзя. Надо самим додумываться, отчего люди бывают плохими или несчастными.

– Человек создан для счастья, как птица для полета, - сказал Егоров. Я прочитал это в одной книге.

– Вот это хорошая книга. Я ее не читал, но знаю - хорошая, - поддержал Егорова Жур.
– И мы с вами ведь не просто сыщики, как было в старое время. Мы с вами раньше всего большевики. А большевики объявили всему миру, что добиваются сделать всех людей счастливыми. И мы не должны держаться тут как будто мы какие-то чурки с глазами. Как будто мы ничего не чувствуем, а только лупим по глазам. Убийца, мол, значит, бей его...

Зайцев слушал теперь Жура, похоже, почтительно, но глаза у него как-то нехорошо косили. Вдруг он спросил:

– А вы сами, Ульян Григорьевич, извиняюсь, с какого года член партии?

– Я?
– опять чуть растерялся Жур.
– Я с семнадцатого. А что?

– Ничего. Просто так спросил. Мой отец тоже с семнадцатого. Даже почти что с шестнадцатого...

Егорову было неприятно, что Зайцев задал Журу такой вопрос. Но Жур, должно быть, не обиделся на Зайцева. Жур только сказал: