Шрифт:
– Что ж! – сказал он и, наклонившись к ней, прошептал: – Это имя «Смуглянки», вы сами знаете:
И сладость меда в имени твоем…Она улыбнулась.
– Какой вы! Из-за вас бедная Жулиана упала в обморок.
– Вот еще! Что мне до Жулианы? Надоела! Страшна как смертный грех! Что прикажете с собой делать? Таков я. Поверьте, я больше знать ее не хочу, ибо увидел другую женщину, ради которой готов пожертвовать всем… Конечно…
– Кто же эта дама? Наверно, дона Бернарда?
Дона Бернарда была препротивная старуха, вдова полковника.
– Она самая, – ответил он, смеясь. – Я страстно влюблен в дону Бернарду.
– А! Так вы страстно влюблены! – тихо сказала она, не поднимая глаз и продолжая чертить на песке.
– Вам угодно смеяться надо мной? – вскричал Агостиньо, схватил складной стульчик и сел очень близко от Амелии.
Амелия встала.
– Вы не хотите, чтобы я сидел рядом с вами? – обиделся он.
– Ах нет, просто мне надоело сидеть.
Наступило молчание.
– Вы уже купались? – спросила она.
– Да.
– Вода теплая?
– Нет.
Голос Агостиньо звучал крайне сухо.
– Вы рассердились? – спросила она, слегка прикоснувшись рукой к его плечу.
Агостиньо поднял глаза, увидел улыбку на хорошеньком смуглом личике и пылко воскликнул:
– Я без ума от вас!
– Шш!.. – шепнула она.
Сан-Жоанейра, приподняв брезент, выходила из-под навеса, вся укутанная во фланель, с повязанным на голове полотенцем.
– Вы уже искупались? Немного озябли? – тотчас же обратился к ней Агостиньо, снимая свою соломенную шляпу.
– Как, вы здесь?
– Да, пришел полюбоваться морем. После купанья хорошо перекусить, не так ли?
– Милости просим, – ответила Сан-Жоанейра.
Агостиньо, образец галантности, предложил руку старшей из дам.
С этого дня он неотступно следовал за Амелией повсюду: утром сопровождал на купанье, вечером – на прогулку по пляжу, собирал для нее красивые ракушки и сочинил в ее честь новое стихотворение – «Мечта». Последняя строфа звучала до невозможности бурно:
Мне снилось: я держу тебя в объятьях.И ты дрожишь, трепещешь, уступаешь…По ночам Амелия с волнением шептала эти слова, вздыхая и обнимая подушку.
Стояли уже последние дни октября, купальный сезон кончался. Однажды поздним вечером веселая компания доны Марии де Асунсан отправилась гулять при лунном свете. На обратном пути поднялся ветер, тяжелые тучи заволокли небо. Дождь застал их неподалеку от небольшого сосняка; дамы, испуганно вскрикивая, побежали укрыться под деревьями. Агостиньо с хохотом утащил Амелию за руку в самую чащу леса, подальше от остальных; и там, под заунывный, однообразный шорох хвои, сказал ей тихо, сквозь стиснутые зубы:
– Ты меня с ума сводишь, девочка!
– Ах, что вы! – пролепетала она.
Но Агостиньо с внезапной серьезностью сказал:
– Знаешь, ведь завтра я должен ехать.
– Вы уезжаете?
– Вероятно; еще не знаю. Послезавтра начинаются лекции.
– Вы уезжаете… – вздохнула Амелия.
Агостиньо, неистово сжимая руку Амелии, прошептал:
– Пиши мне!
– А вы будете мне писать?
Тогда Агостиньо схватил Амелию за плечи и впился в ее губы жадным поцелуем.
– Оставьте меня! Оставьте меня! – бормотала она, задыхаясь. Но с уст ее вдруг сорвался слабый стон, подобный голубиному воркованью, она уже не сопротивлялась… Тут раздался пронзительный голос доны Жоакины Гансозо:
– Дождь перестал. Пойдемте! Скорей, скорей!
Амелия, оглушенная, вырвалась из сжимавших ее рук и убежала под защиту маменькиного зонтика.
На следующий день Агостиньо действительно уехал.
Начались осенние дожди; вскоре Амелия, ее мать и дона Мария де Асунсан вернулись в Лейрию.
Прошла зима.
В один прекрасный день, сидя у Сан-Жоанейры, дона Мария де Асунсан рассказала, что получила письмо из Алкобасы: ей писали, что Агостиньо Брито женится на дочке Вимейро.
– Молодец! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Положит в карман ни много ни мало тридцать конто! [58] У него губа не дура!
58
Конто – миллион рейсов или тысяча мильрейсов.
Амелия расплакалась при гостях.
Она любила Агостиньо; она не могла забыть того поцелуя в лесу. Ей казалось, что радость навсегда покинула ее! Амелия часто вспоминала про юношу, о котором рассказывал дядя Аист; не найдя счастья в любви, он укрылся в уединении монастыря; она стала всерьез думать, не постричься ли и ей в монахини, и всецело предалась церкви. Это была вспышка религиозного чувства, которое уже давно, с самого детства, занимало в ее жизни большое место и с годами все прочнее укоренялось из-за постоянного общения со священниками. Целые дни Амелия просиживала над молитвенником, развесила по стенам цветные литографии святых, простаивала долгие часы в церкви, читая бесчисленные молитвы Пресвятой деве, ежедневно слушала мессу, ходила каждую неделю к причастию, – и приятельницы Сан-Жоанейры считали ее дочку примером благочестия, способным обратить на путь спасения любого безбожника!